Книга Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

А сейчас, ворочаясь, думал: вот вам, пожалуйста, образ мнимой бессюжетности жизни – все разноцветные нити, в том числе путеводные, пусть и Ариадной протянутые, обрываются, спутываются, случайно вывязывают в путанице своей узоры; шкатулка с требухой своей – догадался – ещё и образное пособие для романиста?

Между тем Соня уже читала: «Глаза герцогини синели, словно барвинок, который я не мог сорвать, но который она всё же дарила именно мне; и солнце, подвергавшееся угрозе со стороны облака, но ещё ярко освещавшее площадь и ризницу, окрашивало в тона герани разостланный на полу по случаю торжества красный ковёр, по которому с улыбкой шествовала герцогиня, и покрывало шерстяную его поверхность пушком розового бархата, сообщая пышному и радостному церемониалу оттенок своеобразной нежности и величавой мягкости, так характерный для… некоторых картин Карпаччо и делающий нам понятным, почему Бодлер мог приложить к звуку труб эпитет „сладостный“».

– Ты спрашивал, что такое красота? – положила книгу на стол.

О, дневное чтение ещё и тем отличалось от ночного, что Соня изредка прерывала чтение ради минутного комментария.

– Наивный вопрос, но от него не отмахнуться… Вся книга – развёрнутая попытка найти ответ, хотя ответа одного на всех нет… Крупицы прекрасного, рассыпанные по этим страницам, преобразуются в крупицы наших эмоций, наших счастий и несчастий, былых и будущих. При чтении каждым из нас непроизвольно собирается нечто расширительное, всеобщее, но – неопределённое… Ты будешь, конечно, прав, если сразу же спросишь – как собирается, благодаря чему собирается…

Ну да, об этом и сам он попозже не раз задумывался, ну да: жизнь тотальна, а её отражения в искусстве всегда дискретны; иллюзорная целостность выкладывается из будто бы конкретных осколков; мы откликаемся на вызовы тотальности лишь какими-то частичками наших душ.

– Отдельные нити обрываются, спутываются…

– О чём ты? – Соня надкусила яблоко. – Хорошее. Это редкий сорт, красный ранет.

Тоже занялся яблоком, мучнисто-сладковатым; с минуту жевали молча.

– Получается, что Анюта лишь не поспевала за изменениями в обличьях красоты. Земля задрожала, художники возбудились, увидели вокруг себя всё не так, как им виделось прежде… Допустим. Но она, разбираясь в живописи, как свинья в апельсинах, была права, когда сомневалась в познающем языке философии и уверяла, что ответов на главные жизненные вопросы нет в принципе. Она, помню, Паскаля цитировала, который и вовсе избегал ясности… Ответов нет?

– Нет! Но нам – неймётся.

– Всё та же агностическая эпистемология?

– Запомнил?!

– И ещё запомнил, что Аретино не боялся противоречий. Не потому ли он так преуспел в своих поэтических наблюдениях? Может быть, познавательная загвоздка в том, что мы-то как раз боимся исходных противоречий и попросту не желаем их замечать, а заметив – досадуем; мы желаем обманываться – упрямо вгоняем противоречивые явления в логически непротиворечивые понятия.

– Умно!

– Но как бы то ни было, – сама непонятность мира, предположил я недавно, делает мир живым и нас – оживляет, активизирует.

– Умно!

– Ответов нет, а…

Рассмеялась:

– Давно было, сейчас не вспомнить, кто же и по какому поводу это изрёк: стремление добиться ответа – то же, что требовать от куриного бульона, чтобы он закудахтал.

– Вчера задел твой рассказ, до чего же неожиданный! Трудно даже поверить, что не дьявольской фантазии обязана та жестокая вспышка чёрных непостижимостей! Скажи, тот правовед из Инсбрука, спасший из-под колёс… – о, он и сам чувствовал, что быстро взрослел, непростые вопросы всё чаще приходили ему на ум. – Он, правовед, воплощение естественной доброты, действуя по… нравственной инерции, – как не спасти ребёнка? – действовал, выходит, по наущению мирового зла?

Наклонилась над столом, беззащитно сжалась, словно улитка, которая не смогла привычно спрятаться, ощутила вдруг, что костяного домика нет.

Машинально потянулась к флакончику с духами «Сирень», машинально тронула стеклянной пробкой щёки и лоб.

– Вот ты сказал: «в поэтических наблюдениях» и сам, думаю, ответил на свой вопрос: простейшая нравственность, механистично затвердившая десять заповедей, и причинная логика, объединяемые разумом в посылы якобы спасительного здравого смысла, бессильны перед глубинной противоречивостью жизни, в темноты её – нервно откинулась на спинку стула, плечи, руки, затянутые чёрной материей, судорожно передёрнулись от внутреннего озноба. – Чтобы хоть что-то там, в непостижимой мрачной глубине, разобрать-увидеть, надо заглядывать поэтически, озирая бои противоположностей единым взглядом, но как бы – с самых разных сторон; такое даётся только многоглазому гению, тут и правда не обойтись без нового Достоевского.

Но что толку спрашивать об одном и том же, если ответов всё равно нет, ибо куриный бульон никогда не закудахчет! Она читала уже.

«Как часто во время прогулок в сторону Германтов сокрушался я ещё больше, чем раньше, размышляя об отсутствии у меня литературного дарования, о необходимости отказаться от всякой надежды стать когда-нибудь знаменитым писателем. Горечь, которую я испытывал по этому поводу…» – встала, закрыла окно.

А где, в каком романе Пруст иронично противопоставлял истинных писателей, борющихся извечно с варварством, «писателям-флейтистам»?

– Почему ты назвала того, переехавшего из Берлина в Париж, русского писателя, по самооценке – лучшего из лучших, внезапным?

– Его письмо – независимо от того, что и о чём он пишет, – самоё искусство. Ты про красоту спрашивал? Ну так… Не поверишь, я его волшебное письмо, как волшебный в непередаваемой красоте пейзаж, потом вспоминала в самых неподходящих местах, например в тайге, на сборе кедровых орехов.

Так: «значенье темно иль ничтожно, но…».

Она читала уже.

«Тогда, вне всякой зависимости от этих литературных забот и без всякой вообще видимой причины, вдруг какая-нибудь кровля, отсвет солнца на камне, дорожный запах заставляли меня остановиться благодаря своеобразному удовольствию, доставляемому мне ими, а также впечатлению, будто они таят в себе, за пределами своей видимой внешности, ещё нечто, какую-то особенность, которую они приглашали подойти и взять, но которую, несмотря на все мои усилия, мне никогда не удавалось открыть».

Что-то знакомое, близкое… Это – про него?

* * *

И тут же током ударило – в сторону Германтов… в сторону Германтов… Он запоздало, но отчётливо услышал свою фамилию! А за несколько страниц до этого Соня читала: «Завтра, если погода удержится, мы пойдём в сторону Германта…» – ну да, догадывался, в направлении родового замка, где обитала носатая краснолицая герцогиня, а вот в «сторону Германтов»… Ну да, замок принадлежал ведь не одной герцогине, а всей аристократической семейке… Что изменилось? Всего-то… Проверил себя, как проверял в начальных классах, на уроках грамматики, вопросом: «кого-чего?» Да, «ов», всего-то окончание слова изменилось, а током ударило: благодаря множественному числу в родительном падеже получилась его фамилия – он ведь Германтов! С непостижимой скоростью все эти простенькие мыслишки пронеслись извилисто в голове. Но почему, почему так взволновало маленькое лингвистическое открытие? Он – Германтов, правда, в единственном числе и в именительном падеже, окончание на «ов», как у Иванова, Петрова, Сидорова, ну да, он ведь Германтов, а не какой-то опереточный Германтовский. Так ли было, иначе, но если не шутил Александр Осипович, отец-приспособленец, намереваясь покорить Петербург, сознательно отрубил «ский», польский хвост фамилии, отрубил ради утверждения общепринятого русского «ов» на конце, а получилось, что ещё и… Неужели так взволновало, так взвинтило по сути бессмысленное совпадение звуков? Но всё-таки, всё-таки не надо преуменьшать значение того, что ему послышалось! Вот он, один из главных моментов неосознанной ещё самоидентификации, он, пусть и чисто фонетически, причастен был к взлётам мировой культуры: эта толстая книга была будто бы и о нём, Юре Германтове, написана! «Если прогулка в сторону Мезеглиза была делом сравнительно простым, то совсем иначе обстояло с прогулкой в сторону Германтов… Мы отправлялись сразу же после завтрака через маленькую садовую калитку, выводившую нас на улицу Першан, узкую и изогнутую под острым углом, поросшую травой, в которой две или три осы проводили день за гербаризацией…»