Книга Рукопись, найденная в чемодане - Марк Хелприн

Кофе. Оглядываясь назад, я не чувствую ни стыда, ни сожалений по поводу своей борьбы против кофе, но иногда недоумеваю, почему этим должен был заняться именно я, почему именно я был для этого избран. Мне не было предначертано судьбой вышвыривать человека из движущегося вагона и насаживать его на пику. Душить маньяка-убийцу над трупиками цыплят или сбивать немецких летчиков в небе над Средиземным морем, уничтожать солдат в грузовиках, направляющихся в Берлин, или решать судьбу девяностолетнего старца в инвалидном кресле, ломая ему шею, словно какой-то сухарик. Что приводило меня к этим вещам? Только ли кофе? Я его ненавижу. Он завоевал весь мир. Я давным-давно на него ополчился. У меня была единственная возможность – громить его, пока не умру, но я никогда не мог его одолеть. Сколько людей в этом мире имеют хотя бы самое отдаленное представление о том, что это напиток зла? Всего лишь горстка. Остальные безмятежно занимаются своими делами, улыбчивые и счастливые, полностью подпав под его чары. В лучшем случае, они относятся к нему нейтрально, не как к чему-то хорошему или плохому, но просто как к горячему питью. Когда я пытаюсь объяснить им, что к чему, они изумляются моему страданию, жалящему меня в самое сердце. Только Смеджебаккен знал правду. Остальные ничего не понимают. Они не в состоянии понять. Я, однако же, остаюсь свободен, в то время как они порабощены.

Как не раз уже было сказано, в этом отношении я непоколебим. Это единственно вопрос фактов, а мой взгляд просто-напросто подтверждается фактами. Почему, как ты думаешь, кофе на Олимпийских играх официально признан допингом? Из-за своей астмы Че Гевара пристрастился к мате, кофеинату, и посмотри, что с ним стало. Надежды нет. Как предмет международной торговли кофе уступает только нефти. В одной лишь Бразилии его производится 750 ООО тонн ежегодно. В Рио и Сан-Паулу кофе канцелярским служащим подают во время работы, что объясняет, почему наши счета за электричество иногда возрастают до полутора миллиардов долларов или мне присылают уведомления, адресованные кому-то другому.

Было бы неправильно без конца распространяться о кофе, и я никогда так не делаю, так что закончу свои рассуждения о нем самой сутью того обвинения, что я против него выдвигаю. Кофе есть зло, потому что он разрушает внутренний мир, позволяющий человеку понимать красоту во всем сущем. Он ускоряет метроном, который покоится в сердце, пока сердце не устремляется вперед, как локомотив по рельсам. Он не дает глазу различать то, что нежно, закрывая душу, как затвор пулемета.

Все мы являем собой совершенные часы, которые заводит Бог, когда, еще даже до рождения, сердце начинает свой танец длиною в жизнь. Если сомневаешься в этом, то почему тогда любой житель Рио, отдыхая, начинает барабанить пальцами? Почему некое сочетание нот и интервалов может заставить нас плакать? Почему мужчина и женщина, когда их притягивает друг к другу в духовном и телесном слиянии, танцуют, движутся согласованно и ритмично, словно в прибое, в течении и вращении моря?

Этот драйв, этот ритм, этот универсальный темп мощнее всего, что я знаю на свете. Он превосходит все расчеты и алчность, он грациозно проходит через любую мыслимую горесть, и он придает гармонию и смысл многим вещам, которые, будучи лишенными его требовательной и безупречной синкопы, показались бы вообще бессмысленными. Но когда метроном сердца ускоряют, а нежную пульсацию души подстегивают кнутом, то тьма и нищета являются подобно нежданной буре.

Я знаю это, хотя никогда не пробовал кофе. Знаю, потому что никогда не позволял ритму своего сердца меняться и никогда не позволю.

Безветренным утром в начале июня 1914 года солнце согнало дымку с залива Кротон и обратило воду из серебряной в голубую, а цапли, поднявшись над Гудзоном с нежностью ангелов, нескончаемо долго скользили над поверхностью реки, прежде чем ее коснуться. Огромные деревья, подобные облакам или мазкам кисти, беспорядочно вздымались по берегам, обнимая завитками своей зелени большее число черных пятен, чем может вообразить человеческое сердце, и все же солнце пронизывало их с изнанки, с востока. Лес полнился птицами, и все в нем цвело, ибо удел июня – быть совершенным.

Для поездов было слишком рано, для рыбаков – слишком поздно, и ветру не пришло еще время изукрасить поверхность реки солнечными блестками, но из темноты среди деревьев появился ребенок, который быстро взобрался на железнодорожную насыпь, пересек рельсы и пробрался к воде. Глаза его были неподвижны и тусклы, лицо напряжено и почти лишено выражения, а одежда запятнана кровью. Он прошел по песку к самой западной точке и остановился, уперев левую ногу в скальный выступ чуть ниже поверхности реки.

На всем протяжении и во всю ширину Таппан-зее и залива Кротон – ни звука, ни малейшей ряби, одно только плотное сплетение яростных красок, разворошенных вновь поднявшимся солнцем. Он опустил правую руку в карман и достал тяжелую золотую монету. Посмотрел на нее с обеих сторон и с ребра, потом завел руку себе за голову и изо всех сил швырнул ее в воздух. В полете ее ни разу не тронуло солнце, а когда она упала в бесстрастные воды Гудзона, то они поглотили ее без всплеска.

Задумывался ли ты когда-нибудь, что за жизнь может провести человек, если после того, как больше всего на свете он хотел умереть, ему пришлось прожить семьдесят лет? Теперь ты знаешь. Но писал я не для этого. Цель элегии не в том, чтобы воскресить или обозреть прошлое, назначение исповеди не в том, чтобы исправить ошибки, и черепки разбитого детства собираются не для того, чтобы исцелить человека, путешествующего в своей памяти. Нет. Целью является не излечение, но лишь песнь правды. Я изложил то, что изложил, не для того, чтобы просто суметь выпить напоследок чашку кофе. Я изложил это по той же причине, по какой певец поет, а рассказчик рассказывает: когда ты приближаешься к чему-то, откуда нет возврата, что-то там заставляет тебя оглянуться назад, заставляет изумляться способности малейших случайностей выковывать жизнь, полную сладости, ярости и удивления. Ибо первые песни суть самые нежные и прекрасные, они длятся вечно, и они являются испытанием веры.

Я окончил чудеснейшую из школ – школу любви между родителями и ребенком. Хотя этот мир устроен так, чтобы служить славе, успеху и силе, своих родителей и детей любят, несмотря на их неудачи и слабости – порой из-за них даже больше. В этой школе я обучился измерению не силы, но любви, не победы, но милосердия, не торжества, но прощения. Ты тоже учишься – а порой, как и я, учишься рано – тому, что любовь может преодолеть смерть. От тебя требуются только память и преданность. Память и преданность. Чтобы сохранить свою любовь живой, ты должен стремиться быть упрямым и правдивым, обставить всю свою жизнь как иносказание, метафору, вымысел, средство для укрепления в вере. Если ты оставишь все это, то будешь жить, словно зверь, и не обретешь ничего, кроме уязвленного сердца. Но если удержишь, то сердце твое, даже разбитое, будет полным и ты сможешь вести бой до самого конца.

Хотя моя жизнь могла бы сложиться более увлекательно, а сам я мог бы быть более достойным человеком, после всех этих лет я, как мне думается, могу сказать, что сохранил веру.

Все это время сердце мое велело мне только любить и защищать, ничего более. Это послание оставалось со мной при всех изгибах и поворотах судьбы, оно никогда не менялось. Защищать, защищать и защищать. Мое предначертание – защищать тех, кого я люблю. И да поможет мне Бог защищать их и служить им, несмотря даже на то, что их больше нет.