Книга Кембрийский период - Владимир Коваленко

И начала рыже-бурая веселиться. Для начала все ловушки стала опустошать. Все! Иногда только не успевала. Поначалу рядом прикапывала, так, что найти нетрудно, — предупреждала. Тот не понял. Так что уносить добычу стала она подальше. А там и в сарай наведалась, где у охотника на морозе меха лежали. Чтоб шкуры не выделывать и чтоб не сгнили. Все разорвала в клочья. В маленькие клочочки, меньше беличьих хвостов, которые никакой цены не имеют.

Охотник понял — или он, или медведь трупов[12]. Убил кабана — в одиночку, рогатиной. Головой наживил ловушку, остальное уволок к себе. А росомаха не дура. Знает, что кабаньи головы отдельно от туш по лесам не бегают. Поскакала — а она скачет как лошадь в галопе. Лапы при этом след в след ставит. Получается, будто на двух шла. Ну если осмотреться хочет, и точно, встает на задние. Увидела голову, притормозила, стала троить — то есть иногда не попадала след в след, то одной лапой, то другой. Заволновалась, значит. Посмотрела, покумекала. Догадалась — где рвануть, где стукнуть. В общем, была ловушка — нет ловушки. Голову съела. Принюхалась. Учуяла след, по которому охотник тушу тащил, — и туда. А кругом снег, и толстенный. Ну она не проваливается — лапы широкие. Долго, коротко — а вот она, изба охотника. И склад, на который он повесил новенький и очень дорогой римский замок. Привезли откуда-то, вот как бы не через Дивед. А все равно через четвертые руки, четыре купца прибыль взяли. Представляешь, сколько у нас такая штуковина стоит? Замок этот я видел — росомаха долго когтями ковыряла. Не просто рвала, а именно ковыряла в отверстии для ключа. Будь у нее лапищи потоньше… Открыть не смогла, а тут уже утро, охотник скоро проснется. Ну она к поленнице. Та как раз жердями была подкреплена. Вот дверь она парой таких жердин и подперла. Оконца маленькие, человеку не пролезть. Не то чтоб охотник приступа боялся, а для тепла.

Ну а сама стала разбирать крышу в сараюшке. А охотнику пришлось — в доме! Пока проснулся от грохота, пока понял, что через дверь не выйти, пока верх разбирал, туша в лес переселилась.

Стреху разбирать — к покойнику. Ну да охотник белолобую в покойники записал. У них, у росомах, как бы повязка на лбу — у кого желтая, у кого рыжая, почти и не заметная, а у иных вовсе белая. А еще шлея по боку, тоже светлая. Сделал лучшую ловушку. В такие росомахи попадаются. Те, что поглупее, — всегда. Да и эта… Пришлось охотнику дерево расщепить, да распереть половинки. Заложить между тушку заячью и ждать.

Сделал свое дело и спать пошел. Спал и видел во сне, как наглая зверюга воет, насмерть сжимаемая половинками дерева. Не учел одного — если дотянуться когтями до дерева и изо всех сил рвануться вверх, и только вверх, пока не хрустнули ребра, пока осталась сила от последнего вдоха, то вырваться можно. А в маленькое окошко, в которое человеку не влезть, росомаха проникнуть может.

Она будить охотника не стала. Полоснула по горлу во сне. Мы его так и нашли — улыбающимся. Добренькая она, росомаха. Я бы непременно разбудил врага, прежде чем убить. Чтобы тот прочувствовал. А ты?

— Не знаю, — сказала Сиан. — Не знаю. Но на Майни это похоже. И стра-ашно!

Эгиль кивнул.

— Оборотень всегда похож на свою звериную форму. Даже когда человек. Но росомаха — это не всегда пакости и месть. Вот могу рассказать, как росомаха на хуторском подворье жила. Щенком ее подобрали, молочным и слепым. И дернула хуторянина нелегкая вырастить ее при доме, как собаку. Волчья порода, говорит, людям служит — пусть и эта порасстарается. Так и оставил. Сначала в доме держал. Потом стал во двор выпускать. И знаешь, безобиднейшее вышло существо. То есть действительно безобидное — ни оно, ни его. Петух задирался — тыльной стороной лапы отмахнулась. Далеко летел, куры так не умеют… Одна беда: жрать — прорва бездонная. Ей не жалели, даже и мяса. И то, бывало, не хватало. Ну она свое на скотном дворе добирала. Не то, что ты подумала, нет. Что у лошадок в тороках, что у свиней в корыте — это да, а чтоб саму скотину тронуть — никак. И всякий человек к ней привык.

В хозяйстве с нее проку никакого. Днями спит, ночью ходит. Часто по крыше. Еще любимое занятие было у нее: снаружи в окна заглядывать. Висит на когтях снаружи и сквозь пузырь пытается рассмотреть, а чего там внутри творится? Нет чтоб внутрь зайти, посмотреть. Хотя спала в доме.

Безобидная, я говорил? Было одно исключение. Собаки. Всех на хуторе извела. Не успели они до нее до маленькой добраться — а уж как старались. Знали, смерть растет собачья… Ну и потом — если кто приезжал с собакой, уезжал, стало быть, без. И ведь козла бодливого не задрала. На стенку от него, бывало, взлетит и смотрит сверху насмешливо.

На охоте… Ну тут и хорошо получилось, и плохо разом. То есть мяса — полно, а вот шкуры… И дохлятину часто приносила. Притащит кусок с душком и смотрит гордо — вот, мол, какая я умничка-добытчица! На крыше любила лежать, на солнышке. Как хозяин идет — прыг ему на шею. Пока щенком была, и хорошо. А как выросла! С ног свалит, в прах земной вобьет и ну лизаться. И над гостями любила такие шутки шутить. Как никого на месте удар не хватил — не знаю. Но я вот под нее попал, да. Так испугаться не успел. А потом поздно было. Чего пугаться, если тебе рожу облизывают? Вот отплевываться и громко ругаться — это да, так в этом главное росомашье удовольствие и состояло.

И кончила хорошо. Со славой. Налет был на тот хутор. Росомаха сначала подумала — гости, прыгнула… А ей стрелу в бок! Четверых порвать успела. Топором, видишь, от нее не отмашешься, верткая, кто рядом стоял, да отскочить не успел — все легли. А хутор отбился. Так хозяин росомахи потомству своему заказал на них охотиться, а буде щенок попадется — вырастить. Вот так…

Норманн еще раз посмотрел на сиду. Та сладко посапывала. Скоро сон перейдет в забытье. Тогда Немайн перенесут в ее комнату, и от странного Самайна у нее не останется даже воспоминаний.

Вечером, в час, когда на небе расцветают звезды, сида встала с постели. Некоторое время стояла, прислушиваясь к чему-то внутри себя. Подошла к столу, опустилась возле него на пятки. На столике лежало письмо. Ровные строчки. Нерожденный язык… Провела рукой по листу. Бумага… нет, папирус. Плотный. Легкая шероховатость чернил вдруг принялась вторить глазам, очертания скользящих под пальцами букв кириллицы оказались узнаваемыми. Строчка-другая — выучить ощущения — и можно будет читать наощупь. Сначала медленно и с ошибками — а потому не сейчас. Но навык стоит тренировать. А теперь — само письмо! "Доброго времени суток — я не знаю, когда ты очнешься. Зато знаю, что мы виноваты в твоей болезни и нарушении планов. В первую очередь, конечно, вина лежит на мне — не пришло в голову проследить за некоторыми действиями Сущности Б. Инструкция, которую эта в высшей степени одаренная, но в еще более превосходной степени безалаберная личность дала тебе прочитать, относилась к другому, хотя и схожему виду. В результате неверный режим питания и довел тебя до нынешнего состояния, которое, впрочем, никоим образом не плачевно. Также полагаю уместным разъяснить занятую мной позицию в истории с византийским кольцом. Эта вещь должна была заменить собой кольцо сил священника. Вообще, выбрав православное христианство, ты задала нам задачку, именуемую "женщина — православный священник". Которая разрешается достаточно просто, если вспомнить, что восточно-римские императоры при коронации возводились в священническое достоинство. Или в очень близкое к тому. Так что, если тебе вдруг приспичит лезть в алтарь, знай: епископ Дионисий наверняка пустит. Также ты имеешь право участвовать в соборах.