Книга Свободный полет одинокой блондинки - Эдуард Тополь

178

Девочка родилась восьмого марта, в Международный женский день, о котором во Франции никто почему-то не знает. Алена сначала думала назвать ее Мартой, но это звучало больше по-немецки, чем по-русски или по-французски, и в результате дискуссий Алены с Маргаритой девочка стала Felice, то есть Фелицией по-французски и Феклой по-русски. Нужно сказать, что то ли в силу франко-русской смеси, то ли по каким-то иным причинам девочка с первой минуты выглядела небесным ангелом — тонкое ангельское личико, большие голубые глаза, огромные ресницы, прозрачная белая кожа, крошечные кукольные ручки. При одном взгляде на нее хотелось улыбаться, трогать ее, покупать ей игрушки…

Но пока она получала свое имя, первые прививки и материнскую грудь, совсем в другом месте решалась ее судьба. Многоопытные адвокаты Илоны Превер-Кушак подали в суд документы на лишение Алены родительских прав и депортацию, судебные клерки зарегистрировали эти документы, а прокурор санкционировал расследование прошлого Алены по представленному в суд досье.

И когда Алена с Фелицией на руках приехала к своему адвокату, он встретил их весьма сухо.

— К сожалению, мадам, — сказал он Алене, — открылись обстоятельства, о которых вы меня не поставили в известность. Ваше прошлое дает адвокатам мадам Илоны Кушак очень веские основания требовать вашей депортации и лишения вас материнских прав…

— Но это мой ребенок!

— С ребенком будет все в порядке. По нашим законам, девочке должен быть обеспечен тот же уровень образования и комфорта, какой имеют остальные дети ее отца. И я могу оформить это судебным постановлением. Я могу через суд получить опеку над этой крошкой, она будет воспитываться в лучшем пансионате.

— То есть как в пансионате? — опешила Алена. — А я?

— Мадам, я ваш адвокат, я работаю в ваших интересах. И я вам говорю: я видел ваше досье, а вы свое прошлое знаете еще лучше. У вас нет шансов сохранить ребенка. Вас депортируют, а ребенка отнимут. И это неизбежно, мадам, с этим ничего поделать нельзя, это цена вашей прошлой жизни. Поэтому мы должны думать уже не о вас, а об этой крошке. Что лучше: отдать ее отцу, чтобы его жена содержала ее как Золушку и воспитывала в ненависти к вам, или вы дадите мне право на ее опеку? В этом случае суд определит сумму ее наследства и до совершеннолетия она будет под моей протекцией. А я буду по телефону консультироваться с вами…

— По телефону? — в ступоре спросила Алена.

— Конечно, — терпеливо сказал Нектер. — После депортации вам будет закрыт въезд во Францию.

Но Маргарита смотрела на вещи не так трагично.

— Во-первых, — сказала она, — я не могу себе представить, чтобы во Франции у матери отняли ребенка. Это нужно не знаю что сделать! Взорвать Нотр-Дам! Я живу тут сорок три года и не помню ни одного такого случая. А во-вторых, имей в виду: даже самые лучшие адвокаты в первую очередь думают о себе. Твой адвокат тебя запугивает, чтобы получить опеку не над ребенком, а над ее наследством. Два миллиарда долларов на восемнадцать лет — совсем неплохо, только на банковские проценты я могла бы жить как королева! Нет, наплюй на все, береги нервы и молоко в груди и отвези меня в аэропорт, мне пора домой.

— Как? Ты меня бросишь? В такое время? — изумилась Алена, поскольку Маргарита была теперь как бы дважды ее должницей — большую часть денег, которые Алан полгода назад оставил Алене, она тогда же отдала Маргарите на покрытие их долга банку.

Однако у Маргариты был свой резон.

— Детка, — сказала она, — посмотри на себя и посмотри на меня. «Такое» время или другое — у тебя его еще навалом. А у меня отсчет времени уже идет, как у космонавтов, в обратную сторону: пять, четыре, три, два, один, старт! И — к звездам! Понимаешь?

Алена отвезла Маргариту в Орли, а когда возвращалась обратно с Фелицией, спавшей в кресле-корзинке на заднем сиденье, снова увидела позади себя все тот же серый «пежо». И с этой минуты они, похоже, уже не спускали с Алены глаз. Ехала ли она куда-то в машине, была ли дома или катала Фелицию в коляске по Большим бульварам и Монмартру, они следовали за ней по пятам, а там, где машиной было не проехать, два молодых шпика выходили из авто и нагло шли за Аленой как привязанные. Это было открытое психологическое давление, к которому невозможно привыкнуть и которое невозможно игнорировать. Оно сбивало с мыслей, действовало на нервы и заставляло постоянно гадать, чего же они добиваются этой слежкой, ведь она не собиралась встречаться с Аланом ни открыто, ни тайно.

Но однажды, когда Алена, взвинченная их преследованием, рассеянно переходила с коляской через улицу, какая-то машина чуть не сбила коляску. Визг тормозов и ругань женщины-водителя отрезвили Алену, она посмотрела по сторонам, увидела нагло ухмыляющихся шпиков и остановившееся «пежо» и все поняла — они хотели этой аварии! Они хотели смерти Фелиции!

А вокруг был Париж, его прекрасные набережные… беззаботные лица туристов… залитые солнцем улицы… шарманщик на мосту…

Алена поклялась взять себя в руки.

А ровно через два дня к ней на квартиру явился констебль, вручил ей вызов в прокуратуру:

— Мадам, распишитесь в получении.

Алена, опешив, расписалась.

Он предупредил:

— Мадам, вы расписались в том, что завтра в десять утра добровольно явитесь вместе с ребенком к следователю в прокуратуру. Если вам неудобно это время, я могу его изменить.

— Нет, ничего… — заторможенно произнесла Алена.

— Извините, мадам, я также хочу вас предупредить, что если вы проигнорируете этот вызов, они приедут сюда сами. С полицией.

— Я поняла, мерси.

179

Аэрофлотский «боинг», снижаясь, вошел в облачность, стюардесса, стоя в служебном отсеке с микрофоном в руках, объявила:

— Дамы и господа! Командир самолета включил табло «Пристегнуть привязные ремни». Через несколько минут наш самолет совершит посадку в аэропорту Шереметьево. Температура в Москве…

В аэропорту Алена с дочкой в нагрудной сумке для малышей и увесистой дорожной сумкой с пеленками, распашонками и детским питанием в руках вышла из самолета и вместе с другими пассажирами пошла по длинному круговому переходу к лестнице, ведущей к будкам паспортного контроля. Улизнуть от парижских шпиков ей, конечно, не составило труда, куда больше ее беспокоило, как перенесет это путешествие Фелиция, ведь лететь пришлось не из Парижа — мало ли что могло случиться в аэропорту! — а из Женевы, до которой Алена с Фелицией добирались машиной. Но девочка, видимо, с молоком матери впитала тягу к полетам и за все время ни разу не заплакала, а теперь, вдыхая воздух новой родины, вообще чувствовала себя замечательно — чмокая соской, она ангельскими глазками оглядывала окружающих, будки пограничников и странный, из обрезков труб или гильз, потолок шереметьевского аэровокзала. «Люба ты моя, — мысленно твердила ей Алена, — продержись еще несколько минуток, и мы будем дома! Уж тут-то никто тебя у меня не отнимет, и плевать нам на эту Хранцию с Останкинской телебашни, я увезу тебя к маме в Долгие Крики, буду поить козьим молоком, как меня поили, и мы будем летом купаться в речке, а зимой кататься на саночках. Ты будешь русская! Русская Фелиция Кушак-Бочкарева!..»