Книга Чужак - Симона Вилар

А потом настал день, когда от причалов Почайны отчалили ладьи с наемниками Дира, двинулись к Заречью. Доглядники Микулы успели предупредить боярина, и, когда Дир с войском высадился у Черторыя, его встретил пустой берег, обезлюдевшие рыбацкие поселения и ощетинившийся кольями укрепленный Городец.

— Я знаю, как брать такие укрепления, — смеясь, сказал Диру древлянский князь Мал. — Сам некогда у наворопника Олегова учился. Прикажи, брат Дир, и к вечеру только головешки останутся от этого препятствия.

— Да погоди ты, — отмахнулся Дир. — Мне девку наворопника надо получить. Он у Олега в любимчиках, вот и поглядим, как отнесется к тому, что я его ненаглядную Мусоку отдам. Говорят, Олег с Ториром считается. Вот и подумай, брат Мал, что он своему князю скажет, когда жизнь его бабы беременной станет на их пути к Киеву.

Мал-Рысь по-варяжски жевал смолу. Был он в медвежьей шкуре, наброшенной на плечо, лицо в боевой раскраске. На шее болталось ожерелье из волчьих и медвежьих клыков. В Киеве такие носят только профессиональные охотники — это их знак. Но Мал был древлянский дикарь. Дир презирал его, хоть никак этого и не показывал. Ведь его союз с Малом прервал связь древлян с Олегом, что ослабило силу новгородца, а его, Дира, прибавило.

Сейчас Мал только хмыкал, не понимая задумки Кровавого Дира. Гм… Кровавого. А вот из-за бабы знаменитый Кровавый мешкает.

— Карину эту Торир и впрямь лелеял, — заметил Мал. — Только сомнительно мне, чтобы даже на его мольбы насчет девки Олег ответил.

Дир не слушал. Выступив вперед, оглядывал частоколы и насыпи Городца. Крепко строился Микула, Городец и впрямь укрепление не из последних. Взять его будет непросто. И не только потому, что сейчас в Городце собрались все недовольные Диром и его наемниками. Микула у белых хазар проходил выучку, умел воевать, умел и обороняться. Когда-то Дир уже ощутил на себе его умение.

И он решил попробовать удачу. Вышел вперед, снял, взяв на руку в знак мира, высокий островерхий шлем.

— Эй, Микула, покажись! Поговорить надо.

Боярина он узнал сразу, хотя ни разу не видел его в воинском облачении. Тот стоял над навершием ворот — на голове шлем с железным козырьком и кольчужной сеткой-бармицей, защищавшей шею и плечи. Грудь и живот покрывали стальные пластины доспеха.

— Говори, князь.

Тогда Дир сказал, что не хочет крови, а готов все уладить миром, если Микула отдаст ему наворопницу Олега — Кариной прозывается.

— Сам пойми, Микула, зачем тебе из-за бабы, да еще изменницы, кровь своих людей проливать. А отдашь ее — и я отведу свои отряды.

«Ну, это ты врешь, Дир», — подумал Микула, пробегая взглядом по рядам древлян. Древляне уже хотели драться. Они стояли полукольцом, окружив цитадель Городца, — в звериных шкурах, лица в шрамах от порезов, которые наносят волхвы в день совершеннолетия, руки до плеч обнажены, но тела под дублеными безрукавками в сплошных бляхах. И еще Микула обратил внимание на то, что с князем были и его отряды кметей из Самватаса. Что, неужто тоже на добычу позарились или считают, что исполняют свой ратный долг перед князем? Микуле стало горько, что в Киеве еще немало таких, кто пойдет за князем как на сечу, так и на разбой.

— Не могу я тебе согласием ответить, князь Дир, — сказал Селя-нинович. — Девка, о которой ты говоришь, никакая не наворопница, а просто баба, которую многие в Киеве знали и не обижали, пока ты ее не оклеветал. А не отдам я ее потому, что она моя родня. Мыслимое ли дело своих родичей выдавать?

— О чем это ты говоришь? — начал раздражаться Дир.

— Она невестка моя, Любомира суложь.

И Микула только сцепил зубы, когда Дир зашелся громким злым смехом.

— Да уж, суложь, конечно. Менылица, наверное. Ибо водимой женой[156]Любомир уже византийца выбрал. Все видели.

Теперь хохотал не только Дир, смеялись все. А Микула был вынужден кусать в злобе усы. Но желания сдаться Диру это ему не прибавило.

И тут, перекрывая общий хохот, раздался громкий звук гуслей. На стену поднялся Боян. Был он без доспехов, гусли держал на ремне перед собой, как на пиру, ветер развевал его длинные волосы и бороду.

— Ой, вы гой еси, добры молодцы! Как погляжу, немало вас, витязей из славного Самватаса, пришло на разбой. Аль мало вам было, что Дир кровь в Киеве проливал, ваших одноградцев резал, раз не уразумели вы, что лучше бы медведь дикий вашим князем был, чем тот, кто беду на Киев навел?

Боян обращался к воинам-киевлянам, голос его гремел. И неожиданно он сделал то, что умел лучше всего, — запел. И пел он о том, что не только слава в веках остается, но и позор. А позор и стыд на тех ложатся, кто не силу против находника использует, а на своего, на мирного, зло ведет. Говорил, что поддались они на злато грязное, на славу худую, раз пошли за тем, кто забыл, зачем его в князья звали. Да только вряд ли князем надолго тот останется, кто предает своих. И пусть Дир вспомнит, что случается с теми, кто Киеву не люб. Ибо на место одного князя придет другой, и слава второго затмит славу неугодного.

Этого Дир не смог стерпеть. Крутанулся на каблуках, схватил за плечо стоявшего рядом дружинника, сказал что-то. Но тот вдруг отшатнулся, сбросил с плеча руку князя. И пошел прочь. К своим. А на стенах Городца кричали и радовались, видя, как кмети киевские поворачивают и отходят. Дир что-то кричал, меч даже выхватил, но воины все равно отступали.

Тишина настала, когда Боян упал. В шуме не сразу и заметили. Но гул голосов замер, когда Микула склонился над певцом. Боян еще улыбался, но у губ уже закипала кровавая пена. А из груди торчала оперенная стрела.

— Боян, — говорил Микула. — Боян, любимец Велесов, слышишь ли меня? Погоди немного, сейчас тебе помогут.

А зачем говорил? Ведь сам был опытным воином, понимал, что стрела угодила в самое сердце, нет от такого спасения. Но Боян на миг открыл глаза.

— Селянинович… Карину… Сбереги девку. А внука пусть в честь меня назовет. Жданом некогда меня назвали, до того как Бояном стал. Хорошее это имя и нашего рода.

И взгляд улетел к небу. Прошептал так тихо, что только Микула и расслышал:

— Велесу Бояном служил. Ухожу же, как воин. Хорошая смерть…

А Карина в это время кусала губы, лежа в бане на соломе, куда ее увела рожать Любава, едва у той вечером начались схватки.

— Не вовремя, — шептала Карина. — Прости, Любава, из-за меня все. Ушли бы с Любомиром…

У боярыни было суровое лицо. Может, и впрямь злилась на Карину, навлекшую на Городец несчастье, а может, просто заботилась о роженице. Почти всех баб Микула загодя из Городца услал, а Любава не ушла, не решилась оставить мужа. Да и должен был кто-то из женщин остаться с роженицей.

Карина чувствовала себя виноватой и до последнего говорила, что готова уйти. Однако Любава, осмотрев молодую женщину, велела оставаться. И время рожать подходило, да и, не дай Род, кто-нибудь из древлян, слывших хорошими разведчиками, выследит их. Ведь Любомир наотрез отказывался покидать молодую жену.