Книга Ужас Данвича - Говард Филлипс Лавкрафт

Если напасть на стаю пингвинов, они способны нанести клювами жестокие раны; между тем из подземелья уже отчетливо доносились голоса целой колонии. Может, те, другие, потревожили птиц и пали жертвой их ярости? Приблизившись, мы поняли, что этого быть не могло: пингвиньи клювы не в состоянии так растерзать твердые ткани, которые с трудом поддавались скальпелю Лейка. Кроме того, как мы убедились, нрав у пингвинов был исключительно мирный.

Выходит, те, другие, схватились между собой, и четверо отсутствующих убили остальных? Тогда где они сейчас? Что, если они близко и представляют для нас непосредственную опасность? Медленно и боязливо продвигаясь вперед, мы не без тревоги заглядывали во все боковые проходы с гладкими полами. Что бы за столкновение тут ни произошло, оно, наверное, спугнуло птиц, и те отправились в непривычные блуждания. Встревожилась, видно, вся колония, крики которой слабо слышались из неведомых глубин: не было никаких признаков того, что они постоянно обитали здесь, в туннеле. Вероятно, размышляли мы, произошла чудовищная погоня: слабейшие надеялись добраться до припрятанных саней, но преследователи их настигли. Мы рисовали себе демоническую битву безымянных чудищ: они выныривали из черной бездны, а впереди неслись с криками стаи обезумевших пингвинов.

Повторяю: мы приближались к распростертым, изуродованным телам медленно и нехотя. О, если бы мы не подходили к ним совсем, а во весь опор кинулись бы прочь из проклятого туннеля с его масляно-гладкими полами, с уродливой, подражательной, а скорее издевательской резьбой на стенах – бежали бы прочь и не увидели того, что нам пришлось увидеть, не обрели мучительных воспоминаний, которые на всю оставшуюся жизнь лишили нас покоя!

При свете двух фонарей, направленных на распростертые тела, мы скоро рассмотрели, чего им в первую очередь не хватает. Они были по-разному смяты, раздавлены, скручены, изломаны, но одно у них было общее – отсутствие головы. Кто-то отделил их пятиконечные звездчатые головы от туловищ, притом не отрубил, а оторвал – словно бы огромным сосущим ртом. Вонючая темно-зеленая кровь растеклась большой лужей, но ее запах перебивало другое, более едкое, более необычное зловоние – здесь оно чувствовалось сильнее, чем где бы то ни было. И только приблизившись вплотную к останкам Старцев, мы проследили источник необъяснимого нового запаха, и в тот же миг Данфорт вспомнил некоторые выразительные рельефы Старцев (пермского периода, то есть давностью в 150 миллионов лет) и издал отчаянный крик, который истерическим эхом прокатился по сводам и древним стенам, испещренным зловещими, варварскими резными фигурами.

Я и сам едва удержался от вопля: я тоже останавливался у этих ранних рельефов и с содроганием в душе восхищался мастерством безымянного скульптора, сумевшего изобразить в камне омерзительную пленку слизи на безголовых телах Старцев: это были сцены времен великого восстания шогготов, и именно таким образом, засасывая в себя головы, эти жуткие твари убивали своих жертв. Пусть эти скульптуры повествовали о событиях седой древности, автор их совершил кощунство: шогготы и их деяния не предназначены для глаз цивилизованных существ и никому не дано право сохранять их облик средствами искусства. Безумный автор «Некрономикона» нервно пытался уверить, что земля ничего подобного не порождала, что такие твари существовали только в наркотических снах. Аморфная протоплазма, способная воспроизводить в себе любые формы, органы, процессы; вязкая масса из слипшихся, пузырящихся клеток; гуттаперчевые сфероиды размером в полтора десятка футов, чрезвычайно мягкие и пластичные; рабы, управляемые внушением, строители городов; их растущие век от века злоба, ум, способность жить на суше, способность подражать… Боже милосердный! Что за безумие подвигло этих нечестивых Старцев пользоваться трудом подобных тварей да еще изображать их на рельефах?

Мы с Данфортом глядели на черную слизь, облепившую безголовые тела, такую свежую, глянцевую, радужную, испускающую тошнотворный непонятный запах, какой способен себе представить лишь человек с больным воображением; видели точки этой слизи на безобразно изуродованных стенах, где они, собранные в группы, посверкивали при свете фонаря, – и нам становилось понятно, что такое космический ужас во всей его глубине. Мы боялись не отсутствующей четверки: сомневаться не приходилось, с их стороны нам больше ничто не грозило. Бедолаги! В конце концов, они были по-своему не так плохи. Они были как люди, только принадлежали к другим векам и к другой расе. Природа сыграла с ними адскую шутку – то же произойдет и с людьми, если безумие, бессердечие или жестокость побудят их потревожить охваченную зловещим сном полярную пустыню. Возвращение звездоголовых домой обернулось трагедией.

Их даже нельзя было назвать злобными тварями, ибо что такого они сделали? Пробудиться незнамо в какой век, вокруг холод, набрасываются с бешеным лаем какие-то четвероногие, нужно против них обороняться, а тут еще белые обезьяны, такие же бешеные, закутанные во что-то непонятное и с непонятными орудиями… бедный Лейк, бедный Гедни… и бедные Старцы! Естествоиспытатели по своей сути – что они сделали такого, чего не сделали бы мы на их месте? Какой ум и какое упорство! Какая стойкость перед лицом невероятного – не так ли вели себя их сородичи и предки, когда сталкивались с чем-то подобным! Как их ни назови – лучистыми, растениями, монстрами, пришельцами со звезд, – в первую очередь они были разумными существами!

Они преодолели снежные пики, где некогда молились в храмах, где прогуливались под древовидными папоротниками. Увидели, что город их мертв и проклят; как и мы, прочли на стенах историю его последних дней. В мифических, объятых мраком подземельях, которых никогда не видели, пытались найти выживших собратьев – и что же нашли? Эти мысли пронеслись одновременно в наших головах, пока мы переводили взгляд с безголовых, испачканных слизью трупов на отвратительные рельефы-палимпсесты и дьявольские рисунки из точек, выписанные той же слизью. И нам стало ясно, кто выжил и справил свой триумф в циклопическом подводном городе, под покровом вечной ночи и в окружении пингвиньих стай; кому принадлежит та бездна, откуда сейчас, словно откликаясь на истерический выкрик Данфорта, потянулись завитки зловещего бледного тумана.

Поняв, что означают чудовищная слизь и безголовые тела, мы онемели и приросли к месту; о том, что мысли наши в те минуты совпадали, мы узнали много позднее, обсуждая случившееся. Нас парализовало секунд на десять-пятнадцать, однако нам казалось, что прошли века. Мерзкий бледный туман полз, извиваясь, все дальше; можно было подумать, его теснит какая-то движущаяся масса. Потом раздался звук, опрокинувший многие наши недавние умозаключения, и мы, как расколдованные, ринулись во весь опор мимо галдящих, сбитых с толку пингвинов обратно в город. Стрелой пронесшись по подледным мегалитическим коридорам, мы выбежали на круглую площадку и по спиральному пандусу взлетели наверх, навстречу свежему воздуху и дневному свету.

Как я сказал, новый звук опрокинул многие наши умозаключения – помня о вскрытии, которое провел бедняга Лейк, мы считали подобные звуки голосами звездоголовых, а нам ведь только что казалось, будто все они погибли. Позднее Данфорт рассказал, что в точности те же звуки, но едва-едва различимые, он уловил, когда мы еще не спускались под лед, в проулке за углом. И еще они очень напоминали свист ветра в просторных горных пещерах – его слышали мы оба. Рискуя, что мои слова примут за ребячество, добавлю еще кое-что, хотя бы ради того, чтобы показать, насколько совпадали наши с Данфортом мысли. Разумеется, на них нас натолкнул общий круг чтения, однако Данфорт приплел еще что-то относительно неизвестных, запретных источников, которыми мог пользоваться Эдгар По сто лет назад, когда писал «Артура Гордона Пима». Читатели вспомнят, что в этой фантастической повести упоминалось слово, отсутствующее в человеческом языке, но грозное и необычайно важное. Оно было связано с Антарктикой и слышалось в неумолчном крике гигантских призрачно-белых птиц, живущих в самом сердце этого недоброго континента: «Текели-ли! Текели-ли!»