Книга Страстотерпицы - Валентина Сидоренко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Страшно-то как, Господи!
– Как не страшно! Страшно! Не приведи господь… Я ей тогда говорила: не ходи, Манька. А сама, дура, пошла. Да запозднилася. Чай пила у хороших людей. Хозяйка еще оставляла меня, на крыльцо вышла:
– Останься на ночь, – говорила, – ночью по лесу не ходят. Волков у нас полно…
Ну где же я останусь, у меня ребенок в нетопленном доме обезноженный лежит! Я и поперлась! Ну, она мне сальца в узелок подкинула. Довольная иду – котомка полная. Потом слышу – вой. А уж темно вокруг… Оглянулася… а огонечки зелененькие. И ко мне… Огонечки-то ко мне. Куда деваться-то, Паша! Милая моя! Мельтешат огонечки-то… Себя успокаиваю, мол, кажется. Я ведь приняла на грудь перед дорогою. Спьяну-то че не покажется? Бегу, ног под собой не чую. Глядь, а они – вот они! Свадьба волчья. Куды деваться? На дерево – прыть не та. Все, думаю, прощай, Манюня. И так мне больно стало, что дитятко мое, девочка помрет в нетопленом доме и мамку свою не дождется. Свернулась я калачом на снегу: Матерь Божия, говорю, пощади мою девочку, сиротку мою! На снегу лежу, кабыть в кипятке вся… Такой жар во мне. Лапы уж их вижу. А смрад от них, не приведи господь! Сала стало жалко… Слышь, Паня, сало жалко стало!
– Ох ты господи!
– Да, а этот крупный такой, вожак, видать, их, ко мне… Лапу поднял и поссал на меня!
– Ох ты господи!
– А потом вся стая выссалась на меня. И за сучкою своей. Та в бега, и они за нею. А я осталась… Обоссанная! Вишь, как уберегла меня Матерь Божия.
– Слава богу!
– Домой без памяти пришла. Не помню и как! Печь затопила, сала девке дала. Я ведь сначала на лесосплаве здесь устроилася. Бумагу-то мне еврейка хорошую справила. Горбыль ловила. Шпалы здеся пилят, горбыль летит, а мы его ловим и в штабеля укладываем… Все ничего, да на баржи лес было таскать тяжело. А потом меня Айзековна в колхоз записала.
– О-о! Айзековна!
– Да она справедливая! Только нашего Бога шибко не любит! А так справедливая. В колхозе-то мне намного легче. На дойке стоишь – молочка доченьке притащишь. В птичнике, глядишь, петушков начнут резать, где и выделят. Манька-то у меня в колхозе и выровнялась. Дочка-то моя.
– Ты где ее спроворила-то?
– Дак я ж тебе говорю – в лагере. Любила я там одного артиста…
– Да ты что!
– Да, настоящего. Пел, как соловей! И все стихи рассказывал. Глаз с него оторвать не могла. У нас там и театр был. Он пел, а я там полы мыла. Ну и спроворили… Дело нехитрое… Еврейка, она и не ругалась.
– То-то Манюшка у тебя певунья.
– Есть в кого!
– А где ж он счас?
– Я выходила, он еще сидел. Все просил ребенка сберечь. Я, говорил, вас найду. Да где ж меня сыщешь!
Лицо Феклуши порозовело, добродушие и мягкость его округлости было усеяно рыжими веснушками. У нее и пшеничные реснички, и те все в конопушках. А глаза зазеленели, как травка.
– Поди, еще любишь?!
– А как же! Денька не проходит, чтоб я о ем не всплакнула. Знать, Паша, я все мечтаю. Манюшка вырастет, выучится петь, и встретятся они в театре…
«Дите», – подумала Большая Павла и вздохнула.
– И ты не переживай, подруга, – вздумалось вдруг утешать Фекле Большую Павлу. – Не пропадет Анька. Не попустит Господь!
Большая Павла недовольно выпрямилась. Утешать и защищать была ее привилегия. Она считает себя все ж повыше чином, чем Фекла, и не любила, когда этот чин нарушался.
– Прими к Пасхе, – вдруг холодно сказала она и подала Фекле кусок кулича.
Фекла плотно поджала губы и, поклонившись подруге так, как кланялась всем, кто чтил ее подаянием, вышла из дома, плотно закрыв дверь.
В окошко Большая Павла видела, как затрусила ее Фекла мелкой трусцою, чавкая по слякоти разбитой кирзою сплющенных своих сапог…
– Все гордынюшка моя, – корила себя Большая Павла, – змеиная. Фекле и то не уступлю.
Тут она увидала Сильву, торкающую в калитку, и, выскочив во двор, заорала:
– Куда прешь, бестолковая?! Только что кормила тебя! Успеешь нажрешься. И куды в тебя только лезет, тварь ты ненажорная!
* * *
К вечеру небо над Хамар-Дабаном разъяснило. Гнилой угол горел изнутри алмазной белизны огнем, и его блеск сыпал на уже ноздреватые торосы еще не вскрывшегося Байкала. «Мороз вдарит, – подумала Большая Павла, – шаль теплую надену». Она собирала котомку на крестный ход. Ночевать и разговляться собрались у церкви под телегою у скотника Василия. У Большой Павлы, конечно, есть где встретить Пасху и разговеться в добром застолии. Но как Таисию бросишь? Феколку? Она, значит, жировать будет, а бабы ночью дрогнуть у церкви?! По негласному обычаю первые крестоходицы собирались у Большой Павлы. У Таисии не собирались – ей припишут срок. Она ждала у старой сосенки, на пригорке, за поворотом. Первой, конечно, появилась Феколка. Чинно села в кухонке на краешек табуретки. Ноги поджала на перекладинке, узелок на колени.
– Здрасьте, теть Паша. – Манюшка Феклина только просунула свою птичью головку в дверь и тут же скрылась.
Заслышав подружку, из дома вылетела Капитолина. Девчата громко и радостно хохотали за дверью.
– Девки, – пригрозила Большая Павла. – Ешо не Пасха… Фекла, прости ты меня, христа ради! Я ить не со зла. Язык у меня поганый. Ну, надо же над кем-то хоть покочевряжиться. А нечем… Ну, Пасхи ради, прости.
– Да ладно! – Феколка махнула рукою. – Надо мною кто только ни кочевряжился. А от тебя стерплю!
Фекла оделась по-праздничному. Ичиги подшитые, телогрейка почти новая. В прошлом году на ферме выдавали дояркам. Манюнька форсит в пальтишке, которое сшила сама из сукна, выданного матери правлением колхоза как передовому работнику.
Обе женщины заплакали враз и сопели, пока не пришла Дуняшка. Зойкин щебет за дверью вызвал новый взрыв смеха.
Дуняшка тоже была грустная.
– Чегой-то? – спросила Павла.
– Чего?
– Никак не в себе!
– Да голова болит.
– А ты ела чего?
– Дак пирог твой и ела!
– Дак это кода было. День прошел. Ну-ка, девки. Вот вам, поешьте-ка! – хозяйка взяла ухват, вынула из печи горшок с распаренной под репой кашей.
– Не поедите, с собой не возьму.
– Да спасибочки!
– От спасибо сыт не будешь. Че, и Зойка идет с тобою?
– Ага! – Дуняшка тут просияла. – Сама просилась в церковь.
– Им че, церква нужна? Им из дома бы выбраться. Для баловства, – заметила Фекла.
– А, с имя все веселее. Манюнька концерт устроит…
– Без их-то незаметнее. А за девками-то комсомольцы и увяжутся.
Большая Павла взглянула на Феклу с уважением: мудрее стала баба! И все ж чин не соблюдает! Ей ли перечить!
