Книга Призраки истории - Сергей Баймухаметов

Правда, почему-то вспоминается, с каким брезгливым ужасом смотрели высококультурные средневековые арабы на западных рыцарей-крестоносцев, на их нравы и быт, особенно на гигиенические особенности быта. Не могли поверить. И только когда приехали с посольством в Париж, увидели Лувр с курами и коровами, тогдашнюю европейскую жизнь, сравнимую с нашими нынешними общественными сортирами, только тогда поверили и вынесли приговор: «Дикари…»

Но это было в раннем Средневековье. А между тем чуть ли не до времен Просвещения французские и другие графини и герцогини замысловатые прически закрепляли растопленным бараньим салом, которое застывало и создавало жесткий купол. Ни расчесывания, ни мытья, естественно, не могло быть. Тотчас же и в изобилии заводились вши и блохи. И потому высокородные дамы всегда имели при себе специальные маленькие коробочки-блохоловки…

Доподлинно известно и в анналах зафиксировано, как карета одного из императоров Священной Римской империи застряла и чуть не утонула в дерьме, потому что в те времена нечистоты из дворов вываливались прямо на улицы.

Другое дело, что европейцы забыли. А вот американцы — нет. Потому что совсем недавно было. И они нынче себе поверить не могут. Не могут поверить, что это они, здоровые мужики, устраивали злобные пикеты на пути крошечных негритянских девочек, идущих «первый раз в первый класс» в общую с белыми школу. Смотрят сейчас кинохронику пятидесятых — шестидесятых годов — и не знают, куда спрятать глаза от позора.

Значит, не в дикарстве суть. А в уроках, в научаемости нации.

Брезгливое презрение к своему народу — непродуктивно. И вызывает только ответную агрессию. Гораздо честнее и полезнее прямое гневное осуждение, родственное пониманию и сочувствию. Из которых и рождается будущее.

И вообще — чего мы дергаемся? Вот что непонятно. Нам что, храм Покрова на Нерли не нравится? Двадцатипятивековые самаркандские святыни кажутся убогими? Скифская бронза тускловата? Рукописи Матенадарана начала христианской эры не внушают почтения?

Помилуйте, я же не к квасному или кумысному патриотизму взываю. А к тому, что не надо дергаться и комплексовать. Давно уже любому грамотному человеку одинаково скучны споры и метания меж «славянофильством», «западничеством» и «гуннством» и еще более того — их яростный максимализм.

Но мы отдаемся им с такою страстью не потому ли, что никак не можем наладить нашу конкретную, действительную жизнь?

Ведь менялись времена — а у нас менялись только названия. На месте курных изб возникли бараки, времянки, соцгородки, и стояли они уже на фоне дымящих труб и корпусов, гигантов индустрии, дворцов молодежи, дворцов советов и дворцов съездов.

Менялись идолы и кумиры, боги и князья — а мы все те же, а мы живем все так же.

Все — для Бога и князя, и ничего — для себя… — повторял я как заклинание, любуясь в Юрьеве-Польском величественными куполами на фоне сараев и сараюшек.

Примечание. К вопросу о чистоте немецких улиц, которые еще в незапамятные времена сначала мыли щелоками, несколькими мылами, а затем и шампунями. Что не вызывает у нас даже комплекса неполноценности, поскольку мы воспринимаем сие как проявление жизни инопланетных существ. А начиналась эта чистота с того, что власть жесточайшим образом заставляла обывателей убирать и мыть улицы перед своими домами. А потом уже это вошло в привычку, в плоть и кровь, в национальный образ жизни. Умная власть — воспитывает…

Русская эпоха

И все-таки, может, зигзаги русской истории и русского характера, величие храмов и убогость обыденной жизни, самоуничижение чаадаевского толка и Достоевские проповеди о мессианстве, и еще многое и многое другое — всего лишь следствие и отдельные составные части чего-то большего?

Представим себе поезд, в каждом купе и в каждом вагоне которого бурно спорят, дерутся, философски беседуют или же мирно дремлют самые разные люди. Они не отдают себе отчета, что во многом их теперешнее поведение — прямое следствие общего движения в общем поезде в общее время. Будь они в другом месте и в другое время, они, возможно, не пили бы водку, не дрались, не спорили, не философствовали под влиянием проплывающих перед окнами просторов, не впадали бы в сон посреди дня, но тут попались такие соседи, что лучше дремать, чем смотреть на них, а тем более слушать… Конечно, любое сравнение хромает, тем более такое, потому как буян найдет причину для ссоры везде, а любитель философствовать способен умствовать в любой обстановке. Правда, в поезде они могут и поменяться ролями на время или же надолго: драчун вдруг начнет предаваться размышлениям о бренности бытия, а философ — стаканами глушить водку и открывать в себе Ваську Буслаева. Но в любом случае, согласимся, их поведение так или иначе обусловлено обстоятельствами, в какие они попали, а их сегодняшние страсти — всего лишь составная часть жизни поезда, который мчится в пространстве независимо оттого, что буян мнит, будто удержит его за дверную ручку купе, а философ рассуждает об относительности движения.

Никто из них не видит поезд со стороны.

Так и мы существуем внутри русской, российской, советской и снова российской истории, называемой жизнью, часто не замечая общего движения. Даже тогда, когда кипим страстями восьмисотлетней давности, все равно мы судим о себе, про себя, выясняем отношения среди своих.

А между тем не надо специальных знаний, достаточно общих, чтобы взглянуть на последние десять веков европейской истории со стороны и увидеть, выделить в ней три народа, оставивших наиболее заметный след и в чем-то определивших лицо тогдашнего и сегодняшнего мира.

Это — испанцы, англичане и русские.

Причем ни один из них не отличался, на первый взгляд, среди прочих ничем особым: ни уровнем государственного устройства и благоденствия народа, ни количеством населения, ни размерами территории.

Средневековая Испания, размерами чуть больше нынешней Туркмении и поменьше Таиланда, в XIV–XV веках только начиналась как самостоятельное единое государство с объединения Арагона и Кастилии. Страна была истощена, измотана многовековой войной с арабами, захватившими Пиренейский полуостров еще восемь столетий назад. Причем каждый народ боролся с маврами порознь…

И тем не менее отсюда и началось первое открытие мира европейцами. Отсюда и пошли корабли в непонятные и никому не известные дали океана. В это же время зарождалась и великая испанская литература, и великая испанская живопись, увенчанные впоследствии именами Сервантеса, Веласкеса, Эль Греко и Гойи. Одновременно пылали костры инквизиции и фанатики в рясах сжигали фанатиков без ряс, а еще чаще — рядовых обывателей. А корабли тем временем пробивались сквозь туман океана и неизвестность, открывая Вест-Индию, Магелланов пролив, Индийский океан… А вслед за ними, за первыми, шли каравеллы с офицерами, солдатами, авантюристами, искателями приключений, ловцами удачи, отчаянными бедняками, обездоленными дворянами, которые становились на новых землях конкистадорами, латифундистами, фермерами, пастухами, бандитами, мешались с неграми, индейцами, белыми, давая первые поколения мулатов, метисов и квартеронцев, чьи потомки и составляют ныне испаноязычный мир, раскинувшийся от Кубы до Огненной Земли и от Кордильер до Пиренеев.