Книга Клеопатра, или Неподражаемая - Ирэн Фрэн

Судя по всему, собрания нового кружка подчинялись строгим ритуалам, известным лишь посвященным в дионисийские мистерии. Вероятно, этот кружок, как и кружок «неподражаемых» или то общество, что присутствовало на организованном Октавианом пародийном празднике, состоял из двенадцати членов; сами же пиршества должны были напоминать те веселые семейные трапезы, которые александрийцы устраивали в своих гробницах, в определенные дни, чтобы обеспечить загробное существование своих дорогих усопших.

Исполняли ли певцы — в залах, где собирались «стремящиеся к смерти», — те старые песни, посредством которых египтяне, вот уже несколько тысячелетий, пытались заглушить свой страх перед иным миром: «Человек благородный и любящий вино, проведи праздничный день в своем доме вечности…»; или знаменитый отрывок из «Беседы разочарованного со своей душой»: «Смерть сегодня встает передо мной, как запах цветов лотоса, как пребывание на берегах опьянения»? Хотелось бы думать, что да, но никаких подтверждений тому у нас нет. Наверняка можно утверждать лишь то, что культ Осириса, с его верой в посмертное воскресение и ритуалами, связанными с питьем вина, уже давно смешался с дионисийскими мистериями. Перед лицом неизбежной смерти адепт греческого бога вполне мог повторить, как свою, формулу, заимствованную из древних египетских книг: «Ты уходишь отсюда не мертвым, но живым…» Но, как бы ни были приятны песни, радостны лица, превосходно вино, вкусна еда, в конце концов наступало утро, и пустыми оказывались кувшины, и увядали цветы в венках, украшавших головы гостей; и тогда кто-нибудь обязательно вспоминал таинственные слова Бога-Освободителя: «Даже в самые счастливые моменты никогда не забывай о судьбе, которая уже здесь».

Ибо в те дни Антоний и Клеопатра, которые прежде были любовниками, сознательно готовились к тому, чтобы стать братом и сестрой в смерти, и у них уже не оставалось иного будущего, кроме их детей.

* * *

Только ради детей они еще продолжали борьбу; и делали это как все, кто знает, что обречен, и хочет лишь спасти своих близких: неловко, унижая себя.

Нужно признать, что в этой борьбе они оба были одинаково неумелы, одинаково наивны; и Октавиан, который всегда отличался душевной черствостью, черпал в этом неожиданном повороте событий неизъяснимое наслаждение, которое смаковал на протяжении многих недель.

Он высадился в Сирии. Клеопатра сразу же отправила к нему гонца, чтобы сообщить о своем намерении отречься от власти и просить его оставить египетское царство ее детям. В знак доброй воли она послала ему свой скипетр и диадему. Октавиан ответил уклончиво — но драгоценные подарки оставил у себя.

Тогда Антоний направил к нему своего сына, юного Антулла, которому недавно исполнилось четырнадцать лет и который во время встречи двух триумвиров в Таренте, ради обеспечения мира, был обручен с дочерью Октавиана. Юноша привез Октавиану огромную сумму денег и сообщил, что его отец просит позволить ему вести жизнь частного лица, в Александрии или в Афинах, как пожелает Октавиан, и торжественно обещает, что никогда больше не будет вмешиваться ни в военные действия, ни в политику. По поручению отца Антулл открыл Октавиану, где скрывается один из последних оставшихся в живых убийц Цезаря, Децим Турудлий: он нашел прибежище в глубине острова Кос.

Октавиан взял деньги, принял к сведению сообщение и тут же послал своих головорезов убить Децима, но, как и во время визита гонца Клеопатры, не дал никакого ответа на просьбу Антония.

Затем Клеопатра, по своему обыкновению, решила сыграть ва-банк и послала к Октавиану наставника своих детей, Эвфрония, который тоже привез несколько мешков золота и повторил просьбу царицы: принять ее отречение, но оставить на троне фараонов ее детей.

На сей раз Октавиан снизошел до ответа, правда, совершенно чудовищного: он дал ей знать, что, ежели она умертвит Антония или выгонит его из страны, он, Октавиан, поступит с ней по справедливости. Разумеется, он не уточнил, что именно имеет в виду под «справедливостью»; и, словно ему было мало уже причиненных ей мучений, послал в Александрию (с этим письмом) очень красивого молодого человека по имени Тирс, чья феноменальная способность соблазнять женщин могла сравниться лишь с его же пронырливостью.

Этот вольноотпущенник начал льстить Клеопатре, без конца повторять ей, что сражен ее чарами. Царица увидела в Тирсе возможного союзника; она, как всегда в таких случаях, стала устраивать в его честь роскошные праздники; и, хотя вообще презирала бывших рабов, непрерывно оказывала ему всяческие знаки внимания.

Тирс ли слишком открыто разыгрывал комедию, изображая из себя робкого влюбленного, или царица, в свою очередь, поддалась его очарованию, обрела новую надежду, дала ему понять, что, если он спасет ее детей, она сумеет его отблагодарить? Как бы то ни было, ситуация стала настолько двусмысленной, что Антоний, внезапно воспылав ревностью, приказал хорошенько высечь вольноотпущенника; потом, окровавленного, отослал его к Октавиану.

В результате все усилия, все надежды царицы оказались напрасными; между ней и Антонием, вероятно, произошла ссора, потому что он тут же пожалел о содеянном и отправил Октавиану письмо, в котором попытался оправдать свое поведение.

К сожалению, этот его поступок был еще более нелепым: он приказал избить Тирса потому, пишет Антоний с обычной своей прямотой, что молодой франт раздражал его своей заносчивостью и высокомерием; а в тех несчастливых обстоятельствах, в которых он, Антоний, ныне находится, любой пустяк выводит его из себя. И, еще раз обнаруживая свою слабость, он добавляет: «Впрочем, если ты сочтешь это оскорблением, то у тебя мой отпущенник Гиппарх, — высеки его как следует, и мы будем квиты»[120].

Фактически Антоний признался, что Октавиан держит его судьбу в своих руках. Царица пришла в отчаяние; но, как кажется, в тот момент ее больше тревожило уныние, вновь охватившее Антония, нежели будущее детей. Она уже смирилась с мыслью, что случится худшее — и с ними тоже. Говорят, что ее никогда не видели более влюбленной, более нежной; она стала вдвойне внимательной по отношению ко всем своим близким — но особенно по отношению к Антонию.

* * *

Дело в том, что в этом вихре празднеств она была единственной, кто уже заглянул в вечность. Она покорилась судьбе и знала, что ее дети умрут, как и их родители, — или отправятся в изгнание, далеко от блистающего золотом дворца, где прошло их детство. И тем не менее она продолжала играть свою роль; все оставались в уверенности, что жизнь для нее легка. Более того, она прилагала героические усилия, чтобы сделать жизнь приятной для всех, кто ее окружал: например, для Антулла, которому позволяла брать все, чего он пожелает, в царской сокровищнице[121]; а когда Антоний переживал очередной приступ страха, обвинял ее в предательстве или неверности, она с бесконечным терпением пыталась его успокоить. Всякий раз, когда он гневался на нее, она исчезала с его глаз (это почти мгновенно приводило его в чувство), а потом находила новое средство, чтобы одурманить его, отвлечь от печальных мыслей.