Книга Софья Алексеевна - Нина Молева

Убил. И за телом сына из слободы ушел. Землю александровскую страшной клятвой проклял. Себя бы надо — нет, землю. Еще в пути к Троице был, гроза страшнейшая разразилася. Молния во дворец царской ударила. В чашу у постели государевой, а в чаше списки казненных в Новгороде и Пскове лежали. Все как есть спалила. Не от него ли, царя Грозного, братец Петр Алексеевич силы своей злобной набрался: перед тем, как царевну-правительницу отставить, две недели в Александровой слободе провел. С потешными в игры свои смертные играл.

Ой, никак опять за сердце схватило. К чему бы?..

Мать настоятельница у окошка стоит: ни един след не ведет к царевниной келье. Видать, и келейница Феклушка на крылечко не выходила. Надо бы по строгости приказать к заутрене обеим идтить, да лекаришко упредил: пусть, мол, отлежится. Дело государское: пусть. Скорей бы уж…

— Мать Евлалия! Чтой-то ты опять завозилася? К царевниной келейке подходила ли?

— А как же, матушка. Все по твоему приказу. Отай еще в сумерках притиснулась. Свеча вроде у царевны горит — за мутной оконницей не больно-то видно. Тень мелькнула — поди, келейница. А так ничего не слыхать.

— Что говорить-то гонцу будем? После поздней обедни быть обещался.

— Так, может, матушка, заглянуть мне к царевне. Вроде ненароком. Для порядку.

— Не смей! И думать не смей! А ну как помочи просить станет, что делать будешь? Лекарь три дни обещался, а вон уж пятый идет. Маята одна. Ой, никак келейница вышла, по снегу-то бечь хочет. Так и есть — упала, опять бежать принялась. Дойдет, скажешь, занята, мол, мать настоятельница строго-настрого велела не беспокоить. Это коли о помочи просить будет. А так я под дверью стоять буду. В случае чего сама выйду, а ты в мои покои ни-ни.

Утром поняла: теперь уж близко. Рядом. Сердце захолонуло. Губы свело. Рукой не пошевелишь. Вот и все. Слава Тебе, Боже, слава Тебе…

Нет! Еще нет! Не сейчас. Позже. Когда-нибудь. Столько лет в проклятых стенах и вот так — просто?

Ведь ждала же. Все годы ждала. А поди спроси — чего, сама не скажешь. Чуда разве что. Не может такого быть, чтобы ничего не случилось. Столько дней неприкаянных, столько ночей бессонных… Мог умереть Петр Алексеевич — в их семье мужчины не заживались. С чего бы ему старших братцев пережить? Могли стрельцы опомниться, за ум взяться — ведь сколько их молодой царь порешил. Могли Милославские, Стрешневы, Морозовы — мало ли исконного боярства! — взбунтоваться. Могли бы…

Забывала, какой предел на чудо положен: манатейка![146]От пострига не уйти. В мир не вернуться. Мать Сусанна — это она-то, государыня-правительница Софья Алексеевна! Сама себя именем постылым ни разу не назвала, на чужой зов николи не откликалась, угроз ровно не слыхала. Хоть под клобуком, хоть под собольей шапкой — все едино царская дочь. Законная правительница! Алексеевна!

Не своей волей постриг принимала. Сама обета не вымолвила. Все силком. Грозилися. Руку на нее подымали. Муки неслыханные сулили. Сама знала: в Тайном приказе слово с делом не расходится. Не побоялась. Пусть! Не решилось нарышкинское семя! Пусть удача от нее отступилась, но гордостью своей царской поступиться! Никогда.

Потешных просмотрела — вот в чем беда. За забавами мальчишескими дела не увидела. А бояре — что ж, где сила, там и они. Все, все как есть передумала. Тошно. Тошно-то как. Каждый кирпич в стенах помнишь. Каждую трещину в полу. Гнилом. Дощатом. Узоры, что стужа на оконцах выводила. Все равно за оконцами ничего иного и не видать. Зимой — сугробное пуховище. Летом — репей да лопух под кровлю. Темно. Тихо. Духом плесенным томит…

Стена будто инеем потеет. Нет, зеркало. Знать, светать начало. Окошки засинелись. Цветов на раме зеркальной не разобрать. Золотишко поистерлось, зазеленело — черни уж и не видно. Стекло зеркальное ровно в молоке: мутью пошло. А, может, это в глазах так? Дурнота подступает.

— Фекла! Слышь, Фекла! Голосу совсем нет. Беги к матери настоятельнице. Беги! Схиму[147]мне принять. Скорее… Кончаюсь, никак. Не опоздать бы. Схиму мне… Чтобы Софьей нарекли… На плите могильной чтоб: Софья… государыня… Всея Руси… Софья…

Июль 1704 года — скончалась в Новодевичьем московском монастыре сестра Сусанна, в схимонашестве старица Софья, и погребена в том же монастыре в Смоленском соборе, от главного входа по правой руке…

— Вот и отмучились мы, мать Евлалия! Слава Тебе, Господи! Охулки себе на руку ни в чем не положили, государя Петра Алексеевича ничем не прогневали. Отошла наша узница.

— Теперь еще погребение отбыть достойно.

— О погребении, мать Евлалия, мне наперед все приказы дадены. Сегодня в ночь в подклет соборный снесем. Там и отпоем честь по чести.

— В ночь? А кто ж из семейства государева в такой час приедет? Чай, проститься захотят.

— Не захотят! Кто бы стал государя гневать. Так и велено было: ни родных, ни народу.

1 июня 1707 года, на день памяти мучеников Ииустина Философа и другого Ииустина и с ним Харитона, Хариты, Евелписта, Иеракса, Пеона и Валериана и преподобного Агапита Печерского, врача безмездного, в Ближних пещерах, по указу царя Петра Алексеевича в Москве начато сооружение земляных бастионов — болверков вокруг Кремля и Китай-города для укрепления от шведского короля Карла XII, имеющего намерение наступать с армией своей на Москву. Руководство работами было поручено царевичу Алексею Петровичу.

Все равно о сестрах старших думал. Не мог не думать. Убралась Софья — камень с души. Но только знал: за ней всегда Марфа стояла. Смелая. Ненавистная. Любого мужика по упорству за пояс заткнет. Все наперед расписал: с кем как поступить. Преставится инокиня Маргарита — в скудельницу царевну Марфу Алексеевну скинуть. В могилу для бездомных и нищих. Без креста и камня надгробного. Хватит, что провела государя Софья Алексеевна — имя свое в Москве сохранила.

Царевну Федосью Алексеевну за верность сестрам в келейке оставить. Пожизненно. Долго она не протянет! Так и вышло: всего шесть лет после Марфы протянула. И ее в скудельницу. Вещи все, письма, что в Москву писывали, — игуменье припрятать надежно. Все едино никто тех писем никуда не посылал, ни сам Петр Алексеевич, ни сестрица его любимая Наталья Алексеевна их не читывали. Год от года в укладке особой желтели. Не столько для памяти — для оправдания: ни в чем ни одна из настоятельниц царского приказа не нарушала.

Кому бы на ум пришло, что царевна Марья Алексеевна, в новопостроенном Петербурге уже, в Зимнем дворце, в ноги проклятой чухонке — царице Екатерине Алексеевне кинется, на коленях умолит перед государем супругом заступиться, разрешить сестер его, дочерей царских, из скудельниц достать, отпеть по обычаю да в отдельной могилке положить.