Книга Шкуро. Под знаком волка - Владимир Рынкевич

— Англичане мне сказали, что теперь с вашими больше сорока тысяч здесь.

— И я при своем слабом здоровье всеми командую. Сапоги снять не могу. Дышать больно.

— Давайте я вас послушаю.

Английский солдат стоял у двери, и на всякий случай Шкуро с Вербицким говорили шепотом.

— Кто сюда приехал и куда их поселяют? — спросил Шкуро.

— Были все. Краснов. Доманов и сейчас здесь. Ничего у нас с вами не получается, Андрей Григорьевич. К здоровью не могу найти претензий.

— На горилке вырос. И выходит мне хана, профессор.

Вербицкий сочувственно попрощался и вышел. Через некоторое время в сопровождении солдат вошел английский полковник Брайарт. Он говорил по-русски.

— Что мне ждать, полковник? — спросил Шкуро.

— Завтра вас арестуют.

— Власова арестовали?

— Еще двенадцатого мая?

— Его расстреляли?

— Будут судить.

— Конечно, надо помучить. Господин полковник, у меня к вам просьба. Расстреляйте меня немедленно! Прямо здесь. Прошу вас.

— На это я не имею права. Сейчас вы еще свободны, но из лагеря выхода нет.

— Выхода нет вообще, — повторил Шкуро, когда англичанин вышел. Да, но сегодня он еще свободен и может пойти к друзьям на застолье. Генералы Доманов и Саломахин с женами ждали его в своих номерах, в гостинице «Золотая рыбка». Шкуро явился, когда только что начали пить, и Доманов пришел в обычное для этого момента умиленно слезливое состояние. Наполовину облысевшая потная голова с растрепанными остатками волос, мятая гимнастерка с расстегнутым воротом и восторженные воспоминания:

— Пей, Андрей Григорьич! Я же рядом с тобой в Пятигорске стоял. Как ты не помнишь. И еще один генерал с тобой был. Я и подходил к тебе… А потом, когда красные пришли, я их охмурил. Глубоко залег, в партию вступил. В сорок втором меня назначили комиссаром подполья, когда альпийские стрелки подходили. Пришли — я сразу к ним. Все НКВД как на ладони. Это было… Как это?.. Звездный час…

— Пятигорск веселый город, — вспоминал Шкуро, закусывая свежей рыбой.

Жена Доманова Валя останавливала мужа:

— Ты бы, Тимофей, лучше забыл об этом.

— Я-то забыл, Валя — они не забудут, — и он заплакал.

— Солнце закатилось, — заметил Саломахин, — надо спеть на прощание.

— Чего на прощание? — начался вдруг у Доманова приступ оптимизма. — Мне точно майор Дэвис сказал, что завтра нас повезут на совещание к Александеру и обратно. Две тыщи машин заказано.

— Брось трепаться, Тимофей Иваныч, — сказал Саломахин. — Будут они тебя катать.

— Может, и будут, — сказал Шкуро, подмигивая. — Пусть Тимофей Иваныч поспит с надеждой. Спокойно. Пусть ему приснится Пятигорск. А ты, Валя, давай аккордеон. Что это мы?

— Андрей, тебя кто-нибудь охраняет на улице? — спросил Саломахин, глядя в окно.

— Наверное, охраняют, — сказал Шкуро и грянул на балалайке:

Из-за леса, леса копий и мечей

Едет полк казаков усачей!

Попереди наш Шкуро боевой

Ведет храбрых казаков за собой…

— А ты приказывал кому-нибудь охранять? — снова спросил Саломахин, выглядывая из-за шторы. — Нас хорошо видно на втором этаже.

— И хорошо слышно, — сказал Шкуро. — Давай любимую!

И начал:

Ты прощай, прощай, милая,

Прощай радость, жизнь моя…

Вдоль домов напротив, прячась в тень прохаживался подхорунжий Василий Гринчук. Разглядывал редких прохожих, поглядывал в окно на генеральское веселье. Неожиданно из тени палисадников появилась женщина в одежде лагерной казачки.

— Казак, скажи, ты здесь на охране? — спросила она осторожно, подозрительно.

— А ты кто? Разводящая?

— Смотрящая. Гляжу, как Шкуро веселится.

— Думаешь, тебя там не хватает?

— Может, и не хватает. Вот эту песню мы с ним вместе играли.

— Давно его знаешь?

— С Екатеринодара. С молодости. А ты его охраняешь?

— Да. Я с ним с восемнадцатого года. Жду, чтоб домой проводить. Последнее время лишнее берет. До беспамятства.

— Казак, а как тебя звать?

— Ну, Николай.

— А тебе жалко Андрея? Ведь расстреляют.

— Повесят.

— Выручать надо.

— Надо бы, да как?

— Я знаю как. Меня Катя зовут. Я Андрея с детства знаю. Все сделаю, чтобы выручить. У меня машина в лесу, туда, к Шпиттау. В кустах, в яме. Одежда для него женская, документ хороший швейцарский. И на нас с тобой документы есть. Давай сделаем, а то одной мне тяжелее.

— Сделаем, Катя. У меня здесь сменщики в машине сидят за палисадником. Свои ребята» Поедем с ними потолкуем.

За кустами акаций стоял небольшой автобус с завешенными окнами. Гринчук постучал три раза, в машине погасили свет, затем открыли дверь. Гринчук пропустил впереди себя Катю захлопнул дверь, и свет зажегся. За столиком сидел Палихин в непонятной английской форме.

— Катька, ты чего здесь? — удивился было Григорий, но Гринчук резко крутанул женщине руку назад и вырвал из-под одежды пистолет.

— Сука твоя Катюха. Примчалась Шкуро выручать. Все приготовила к бегству. И меня завербовала. А вот еще финка у нее.

— Гражданка Буракова, это как понимать? — возмутился Палихин.

— А ты ничего и не поймешь му…

Далее минут пять в автобусе раздавалась лишь беспорядочная нецензурщина. В машине вертелся и Аркадий Стахеев в форме английского солдата.

— Давайте ее пока к этому эсэсовцу посадим, — сказал он. — За полчаса не перегрызутся, пока наши приедут.

Женщину заперли в каморку в хвосте автобуса. Вплотную к ней сидел молодой человек в штатском костюме, но по виду, конечно, солдат.

— Поймали тебя гады чекисты, — сказал он, пытаясь подвинуться.

— Сказали ты эсэсовец.

— Мать русская. Язык понимаю. Отца такие повесили, Хотел в Россию проехать пострелять. Адреса есть. Поймали гады. Видно, завтра прикончат.

— Давай успокою тебя немножко. Хоть и тесно…

— Попробуем…

— Хорошо так?

— Порядок… А ты сговорись с ними. Их всего трое. Не доложат.

— Что ты! С нашими нельзя договориться. Родную мать продадут. Мне теперь высшая мера — пуля в лоб…

— Эй вы там, — зашумели на них.

И как отголосок — с улицы донеслась песня пьяного Шкуро:

А теперь, моя милая,