Книга Фараон - Карин Эссекс

Хотя они были одни, Корнелий соскользнул с сиденья и опустился на колени рядом с Клеопатрой, чтобы шептать ей на ухо.

— Именно это я и пришел сказать тебе. Клянусь именем Юлия Цезаря, ради которого умер мой отец, я не хотел бы оказаться человеком, который принесет тебе подобную новость.

О, эти римляне, им так не хватает театра, они же природные актеры! Клеопатра почувствовала, как в ее душе нарастает гнев — признак возвращающегося здоровья.

— Тогда давай не будем тянуть, если это доставляет тебе такую боль.

— Госпожа… — Глаза у него стали огромными, словно у коровы, в них блеснули притворные слезы. Брови сошлись на переносице. — Полководец просил меня известить тебя, что он намерен покинуть Александрию и отправиться в Рим. Тебе тоже следует приготовиться к отбытию. Через три дня ты и двое твоих детей поедете в Рим.

— Как пленники?

— Да. Вы пройдете по столице в триумфальном шествии полководца.

Царице понадобилось время, чтобы подыскать ответ. От слов Корнелия по ее телу пробежала дрожь. Клеопатра не знала, что вызвало эту дрожь: возвращающаяся лихорадка или страх того, что его слова окажутся правдой.

— Понимаю. Полководец желает, чтобы мать единственного сына Цезаря прошла через весь Рим в цепях, вместе с двумя детьми императора. Я верно поняла?

— Совершенно верно.

— Спасибо, Корнелий. Теперь ты можешь идти.

Долабелла выглядел озадаченным тем, что его отпускают так быстро. Он явно ожидал куда более грандиозной сцены, какого-нибудь великолепного театрального представления, о котором мог бы доложить своему командиру.

— Это все, что ты хочешь сказать?

Голос его дрожал. Цезарь явно будет разочарован таким быстрым завершением встречи. Клеопатра улыбнулась:

— Это все, что я хочу сказать.

Когда Долабелла удалился, в комнату вошла Хармиона.

— У тебя усилилась лихорадка? Ты поэтому отослала его прочь? — Теплая рука Хармионы легла на лоб царицы. — Я пошлю за холодным компрессом.

Клеопатра остановила ее, потом поднялась и стала расхаживать взад и вперед.

— Нет, подожди. На самом деле после этого визита мне стало лучше.

— Клеопатра, вернись, пожалуйста, в постель. Ты такая же непослушная, как в одиннадцать лет. Ты еще больна.

— Не думаю, что Октавиан считает меня глупой. Не знаю, что он задумал, но наверняка совсем не то, что передал через молодого Долабеллу.

— А что он передал?

— Что пошлет меня и младших детей в Рим, чтобы мы прошли в его победном шествии.

— Не будь наивной, Клеопатра. Неужели ты думаешь, что он в своей злобе не дойдет до такого?

— Нет, не думаю, что он настолько туп или близорук. Он выстраивает планы тщательно, словно драматург софокловской школы. Он — не тот человек, для которого важно лишь следующее мгновение, он протягивает щупальца далеко в будущее. Как бы отчаянно он ни желал унизить меня, он знает, что даже эти варвары-римляне не придут в восторг при виде царицы, идущей по их городу в цепях, словно пойманное животное. Не говоря уж о детях Антония.

Хармиона покачала головой:

— Он вылил на тебя достаточно клеветы перед лицом всего Рима. Ты уверена, что эти варвары не потребуют твоего унижения?

— Хармиона, неужели ты не помнишь, как был потрясен весь Рим, когда моя сестра Арсиноя прошла в цепях во время шествия Цезаря? Женщины всего города оплакивали ее, хотя она была открытым врагом Рима и все знали это. Вспомни, Арсиноя открыто провозгласила себя врагом Цезаря. Она говорила о своей вражде сама. А меня объявил врагом Рима Октавиан. В городе слишком много людей, знающих правду. Нет, Октавиан не станет рисковать. Только не тогда, когда смерть Антония еще свежа в памяти народа, а в особенности — в памяти его солдат. Их верность Октавиану родилась лишь недавно и еще весьма уязвима. Увидев детей Антония — а ведь они так похожи на своего отца! — некоторые из этих солдат могут обратиться против своего нового военачальника. Я не знаю, что он хотел сказать, сообщая мне такие новости, но уверена: ошибкой будет понимать их буквально.

— Но что ты собираешься сделать? Что, если через три дня действительно придут его люди, закуют тебя в цепи и увезут тебя и детей? Ты хочешь рискнуть?

— Да. Потому что мне кажется, я знаю, зачем он передал такое послание. Он надеется, что подобные новости ухудшат мое состояние и я умру. Или гордость пересилит мою волю к жизни и я убью себя.

— Быть может, он прав.

— Он считает себя котом, а меня мышью, Хармиона, но я еще могу поднести ему сюрприз.

— Но что ты сделаешь?

— Увидишь.

Клеопатра подвинула сиденье к маленькому столику, взяла стило и начала писать, но рукава ее просторной одежды смазали страницу. Царица встала, сорвала платье и снова схватила стило. Она как будто не слышала криков Хармионы о том, что Клеопатра простудится и тогда уж точно умрет.

Царица писала письмо, проговаривая его вслух для Хармионы:

Полководцу Гаю Октавиану

от Клеопатры VII,

царицы Обеих Земель Египта.

Я приняла своего старого друга Корнелия Долабеллу и услышала от него известие, что я и мои дети будем отвезены в Рим как твои пленники. Я прошу, чтобы моим прислужницам было позволено выбрать надлежащие одеяния в моем гардеробе, дабы я своим внешним видом не разочаровала население Рима. Счастлива сообщить, что мое здоровье улучшилось. Я желаю три раза в день вкушать полную трапезу, приготовленную моими поварами — они знают, что я люблю. Я не намерена вновь заболеть во время долгого путешествия и умереть в чужой земле без должных обрядов. Кроме этого, с твоей стороны будет чрезвычайно щедрым разрешить мне еще раз напоследок навестить могилу Марка Антония, поскольку Судьба в своей великой мудрости решила, что те, кто клялся всегда быть вместе, ныне должны разлучиться навсегда.

Благодарю тебя за внимание к этим незначительным просьбам.

Она размашисто подписалась под посланием, смеясь так громко, что раскашлялась, хватаясь за грудь.

— Ты убьешь себя, Клеопатра, вопреки всем своим намерениям, если не прекратишь так себя вести.

Царица отмахнулась от забот Хармионы, отворила дверь и протянула письмо стражу.

— Проследи, чтобы полководец получил это немедленно.

Она надеялась, что ее улыбка и уверенность, звучащая в голосе, не вызовут у стражника подозрений.

Быстрота и жесткость действий — самый верный путь к успеху. Так учил его Юлий Цезарь. Что подумал бы о нем дядя, узнав, что Октавиан обратил эту жестокую философию против того, кто считался кровным сыном Цезаря? Ах да! Быть может, Цезарь был настолько недоволен уловкой Клеопатры, приписавшей ему отцовство этого мальчишки, что теперь со своих олимпийских высот божественный Юлий улыбается Октавиану, который раз и навсегда положил конец этой лжи.