Книга Утраченные иллюзии - Оноре де Бальзак

— Да ежели бы я позволил моему сыну тронуть хотя бы пальцем краешек моей кассы, он запустил бы туда всю клешню и начисто выпотрошил бы нутро! — вскричал он. — Дети падки до родительского кошелька. А как поступал я сам? Я и лиара не стоил моим родителям. Ваша типография пустует. Только мыши да крысы оставляют там свои отпечатки... Вы у меня красавица, вас-то я люблю; вы женщина работящая и бережливая; ну, а мой сын!.. Что такое Давид, смею вас спросить? Ученый бездельник, вот он кто! Держал бы я его в ежовых рукавицах, как нас держали, да не пустил бы по ученой части, стал бы он Медведем, как его отец, и нажил бы уже капиталец... Ох! Не сынок, а крест тяжкий! И, на беду, единственный, не перепечатаешь! Он и вас-то измучил... (Ева движением выразила свое решительное несогласие). И полноте! — продолжал старик в ответ на ее жест. — Ведь от огорчения у вас пропало молоко, и вам пришлось взять кормилицу. Неужто я ничего не знаю? Вас потащили в суд и раструбили об этом по всему городу. Я простой Медведь, неуч; я не работал у господ Дидо, типографских знаменитостей, а в таком деле никогда еще не оказывался: гербовой бумаги отроду не получал! Сказать вам, что я говорю себе, когда иду в свой виноградник, обрабатываю его, собираю урожай или улаживаю свои дела по хозяйству?.. Я все твержу себе: «Бедняк, ты трудишься! Трудись, старик, копи добро, собирай экю, ну и что же далее? Далее! Все прахом пойдет, на судебных приставов, стряпчих, на всякие там фантазии... пустые бредни...» Полноте, доченька! Вы ведь мать, у вашего малыша на мордашке торчит такой же трюфель, как у деда, — так мне показалось, когда я принимал его от купели вместе с госпожой Шардон. А ну-ка, не лучше ли подумать вам об этом плутишке, чем о Давиде?.. На вас только и надежда... Вы не дадите расхитить мое добро... мое несчастное добро...

— Но, дорогой папаша Сешар, ваш сын прославит ваше имя, и, вот поглядите, он будет богат, получит крест Почетного легиона...

— И что же он для этого сделает? — спросил винодел.

— Потерпите, увидите! Ну, а покамест тысяча экю неужто вас разорит? А имея тысячу экю, можно приостановить судебное дело... Ну, что ж! Если вы не доверяете сыну, ссудите меня, я возвращу долг; в обеспечение возьмите мое приданое, мой заработок...

— Так-с! Давид Сешар под судом! — промолвил винодел, удивленный тем, что молва, которую он объяснял клеветой, оказалась правдой. — Вот к чему приводит умение подписывать свое имя!.. А как же мои арендные взносы?.. Надобно мне сходить в Ангулем, доченька, привести в порядок дела, посоветоваться с Кашаном, моим стряпчим... Вы хорошо сделали, что пришли... За одного ученого двух неученых дают!

Два часа длилась борьба, и Ева вынуждена была отступить, побежденная неотразимым доводом: «Женщины не знают толку в делах». Ева шла в Марсак в смутной надежде на успех и возвращалась в Ангулем почти разбитая. Она воротилась в то время, когда принесли извещение о судебном решении, по которому Сешар обязан был полностью выплатить свой долг Метивье. В провинции появление в доме судебного пристава является событием; а Дублон в последнее время приходил чересчур часто, и было естественно, что среди соседей начались пересуды. Ева остерегалась выходить из дому, боясь услышать вслед себе шушуканье.

— Ах, мой брат, мой брат! — вскричала бедная Ева, вбегая в подъезд и подымаясь по лестнице. — Я простила бы тебя, если бы речь шла только о твоей...

— Увы! — сказал Сешар, вышедший ей навстречу, — речь шла о спасении его жизни.

— Ни слова больше об этом, — тихо отвечала она. — Женщина, вовлекшая его в этот парижский омут, преступница!.. А твой отец, Давид, безжалостен!.. Будем страдать молча.

Осторожный стук в дверь не позволил Давиду сказать те нежные слова, что готовы были сорваться с его уст; появилась Марион, а вслед за ней в соседней комнате показался большой и толстый Кольб.

— Сударыня, — сказала она, — мы с Кольбом знаем, какая мучит вас забота, а у нас обоих вместе сбережений тысяча сто франков. Вот мы и думаем: как бы их получше пристроить? И рассудили препоручить их вам, сударыня...

— Та, сутарыня, — с одушевлением повторил Кольб.

— Кольб, — вскричал Давид Сешар, — мы не разлучимся никогда! Беги к Кашану, стряпчему, отдай ему эту тысячу франков в счет долга, только возьми расписку; остальное покуда побережем. И гляди, Кольб, чтобы никакая человеческая сила не принудила тебя проговориться насчет того, что я делаю, зачем отлучаюсь из дому, что с собой приношу. А когда я посылаю тебя собирать травы, помни, что ни одна живая душа не должна тебя видеть... Попробуют соблазнить тебя, мой добрый Кольб, попробуют, возможно, предложить тебе тысячи, десятки тысяч франков, чтобы ты рассказал...

— Тавай мне мильоны, я ни слова не скашу! Разве я не знаю караульни устав?

— Ну, я тебя предостерег; ступай и попроси господина Пти-Кло присутствовать при вручении денег господину Кашану.

— Та, — сказал эльзасец, — я натеюсь, што стану когта-нипуть товольно погат, штоп наколотить шею этому сутейски! Не нравится мне его морта!

— Ну вот, подите! Силен, как турок, и смирен, как овца. Он добрейший человек, сударыня, — сказала толстая Марион. — Вот уж кто может составить счастье женщины. Ведь это ему пришло на ум пристроить таким манером наши, как он говорит, теньги! Бедняга! Он нескладно говорит, но складно думает, я-то всегда его пойму! Он вздумал наняться работать на стороне, чтобы ничего вам не стоить...

— Право, хорошо разбогатеть хотя бы ради того, чтобы вознаградить этих славных людей, — сказал Сешар, взглянув на жену.

Ева находила все это вполне естественным, она не удивлялась, встречая души, столь же возвышенные, как ее душа. И, наблюдая ее отношение к людям, даже самый тупой и равнодушный человек чувствовал все благородство ее натуры.

— Вы еще разбогатеете, сударь, у вас есть верный кусок хлеба! — вскричала Марион. — Намедни ваш отец купил ферму, и вот поглядите, вам достанется рента...

Слова, сказанные Марион при таких обстоятельствах, с целью умалить значение своего поступка, разве не изобличали в ней удивительную чуткость?

Как все человеческие установления, французское судопроизводство имеет недостатки; однако, подобно обоюдоострому оружию, оно служит как для защиты, так равно и для нападения. И забавная особенность! Когда два стряпчих сговорятся действовать заодно (а они могут сговориться, не сказав и двух слов, понимая друг друга уже по самому ходу дела!), тогда судебный процесс уподобляется действиям в духе маршала Бирона, который при осаде Руана ответил сыну, предлагавшему способ взять город в два дня: «Ты, видимо, торопишься уйти на покой!» Два полководца могут вести войну без конца, избегая решительных сражений и щадя войска, согласно тактике австрийских генералов, которые упустят стратегически выгодный маневр, но накормят солдат похлебкой, и придворный совет не вменяет им это в вину. Мэтр Кашан, Пти-Кло и Дублон перещеголяли австрийских генералов, они брали за образец австрийца древних времен, Фабия Кунктатора[210].