Книга Собрание сочинений. Том 1. Разнотык. Рассказы и фельетоны (1914–1924) - Михаил Михайлович Зощенко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ну, ладно. Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Бегит, значится, мой сынок Митюшка, а под мышкой у него полбуханки хлеба.
— Ну, — говорит, — мамаша, радуйся. Произошла, — говорит, — в некотором царстве, в некотором государстве эта, значится, революция.
— Слава, — говорю, — тебе, господи Христе, Боже наш. Не сухой ли, — говорю, — хлеб-то?
А в те дни, детишки-ребятишки, в этом царстве гражданам мало-мало хлебушка выдавали... Кому, значится, четверка, кому осьмушка, а кому и полфунта синьки или пузырек уксусной эссенции.
«Вот, — думаю, — спасибо, что Митюха заместо хлеба синьки не принес. Неинтересно, — думаю, — ее кушать в такие дни».
И навалилась я, значится, на хлеб и шамаю. И гляжу — Митюшке все на месте не сидится, и все он колбасится.
— Ну, — говорит, — прощайте, мамаша, кушайте, а мне бежать надо.
Перекрестила я его, а сама все хлеб шамаю. А Митюша от креста отмахнулся и бегит.
После пошамала я — охота водички испить.
Ну, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается.
Пошла я на кухню, крантик верчу, а воды нетути — трубы лопнули.
«Ну, — думаю, — спасибо, что хлеб еще есть. А то, — думаю, — неинтересно синьку жевать».
После, конечно, подхожу свет зажечь. Трык — открываю, а света нет.
Ну, скоро сказка сказывается, да не скоро дела обделываются.
Сижу это я в потемках и хлеб шамаю. А после бегит мой Митюшка с Балфлота и кричит обратно:
— Ну, — кричит, — мамаша, радуйтесь. Еще, — говорит, — одна революция произошла.
— Это, — говорю, — хорошо. Это, — говорю, — отлично. Может, — говорю, — вода теперича будет. А то, — говорю, — неинтересно сухую синьку лопать...
Няня задумалась, покачала головой и стала собираться с новыми мыслями. С мыслями не собралась, а глубоко вздохнула и закончила:
— И произошла это, детишки-ребятишки, еще одна революция. И устроили это в честь ее седьмую годовщину, на манер праздника. И я там была, мед-пиво пила, по усам текло, а в рот не попало.
Шипы и розы
На лестнице раздался резкий звонок.
Я бросился открывать дверь.
Открыл. И вдруг в прихожую стремительно ворвался человек. Он явно был не в себе. Рот у него был открыт, усы висели книзу, глаза блуждали, и слюна тонкой струйкой текла по подбородку. Пиджак был порван и надет в один рукав.
— Счетчик?! — дико захрипел человек. — Скорей! Где?
Я ахнул с испугу и ткнул пальцем под потолок.
Человек вскочил на столик, раздавил ногой отличную дамскую шляпу и принялся за счетчик.
— Товарищ, — испуганно спросил я, — вы кто же, извиняюсь, будете? Контролер, что ли?
— Контролер, — хрипло сказал человек. — Чичас проверим, и дальше бежать надо...
Контролер спрыгнул на пол, зашиб ногу об угол сундука и, охая, бросился к выходной двери.
— Товарищ... Братишечка, — сказал я, — вы бы присели отдохнуть... на вас лица нет...
Контролер остановился, перевел дух и сказал:
— Фу... Действительно... Запарившись я сегодня... Сто квартир все-таки... Раньше мы шестьдесят проверяли, а теперича восемьдесят надо... А если больше, твое счастье — премия теперь идет... Вот догоню сегодня, ну, до полутораста, и будет... Мне много не надо. Я не жадный.
— Ну и ничего, поспеваете? — осторожно спросил я, поправляя помятую шляпу.
— Поспеваем, — ответил контролер. — Только что публика, конечно, не привыкши еще к повышению производительности. Пугается быстроте... Давеча вот в седьмой номер вбегаю — думали, налетчик. Крик подняли. В девятом номере столик небольшой такой сломал — опять крики и недовольство. В соседнем доме по нечаянности счетчик сорвал — квартирант в морду полез. Не нравится ему, видите ли, что счетчик висит неинтересно. Некрасиво, говорит... Ах, гражданин, до чего публика не привыкши еще! Только что в вашей квартире тихо и благородно.... Шляпенция-то еще держится... Раздавил я ее, что ли?
— Раздавили, — деликатно сказал я, подвязывая на шляпе сломанные перья.
— Да уж эти дамские моды, — неопределенно сказал контролер, укоризненно покачивая головой.
Контролер потоптался у дверей и добавил:
— Беда с этим повышением. Всей душой рвешься, стараешься, а публика некультурная, обижается быстроте... Фу... Бежать надо. Прощайте вам...
Контролер сорвался с места, ударил себя по коленям, гикнул и одним прыжком ринулся на лестницу. Производительность повышалась.
Рассказ певца
Искусство падает, уважаемые товарищи! Вот что.
Главная причина в публике. Публика пошла ужасно какая неинтересная и требовательная, а неизвестно, что ей нужно. Неизвестно, какой мотив доходит до ее сердца. Вот что.
Я, уважаемые товарищи, много пел. Может, Федор Иванович Шаляпин[202] столько не пел. Пел я, вообще, и на улицах, и по дворам ходил. А что теперешней публике нужно — так и не знаю.
Давеча со мной такой случай произошел. Пришел я во двор. На Гончарной улице. Дом большой. А кто в нем живет — неизвестно по нынешним временам.
Спрашиваю дворника:
— Ответь, — говорю, — любезный кум, какой тут жилец живет?
— Жилец — разный. Есть, — говорит, — и мелкий буржуй. Свободная профессия тоже имеется. Но все больше из рабочей среды: мелкие кустари и фабричные.
«Ладно, — думаю. — Кустарь, — думаю, — завсегда на “Кари глазки”[203] отзывается. Спою “Кари глазки”».
Спел. Верчу головой по этажам — чисто. Окна закрыты, и никто песней не интересуется.
«Так, — думаю. — Может, — думаю, — в этом доме рабочие преобладают. Спою им “Славное море, священный Байкал”[204]».
Спел. Чисто. Никого и ничего.
«Фу-ты, — думаю, — дьявол! Неужели, — думаю, — в рабочей среде такой сдвиг произошел в сторону мелкой буржуазии? Если, — думаю, — сдвиг, то надо петь чего-нибудь про любовь и про ласточек. Потому буржуй и свободная профессия предпочитают такие тонкие мотивы».
Спел про ласточек — опять ничего. Хоть бы кто копейку скинул.
Тут я, уважаемые товарищи, вышел из терпения и начал петь все, что знаю. И рабочие песни, и чисто босяцкие, и немецкие, и про революцию, и даже «Интернационал»[205] спел.
Гляжу, кто-то бумажную копейку скинул.
До чего обидно
