Книга Дневник из преисподней - Ирина Гордеева

свое движение, по-прежнему не отпуская моей руки.

Мы достигли палатки всего через несколько минут, и еще несколько минут прошло прежде, чем в нее вошел сэр Каас Ли. Если он и удивился, увидев меня, то не показал и вида, но последующие слова привели в замешательство и его и меня.

— Собери людей. Всех, кто свободен от ночных дежурств. Прикажи своим людям разжечь большой костер. То Орн покажет где. И проследи за его работой! — Взмахом руки милорд отпустил Каас Ли и наконец-то взглянул на меня, — тебе придется быть сильной, Лиина, и ты должна понять, почему я сделаю это сам.

Он снова прикоснулся ко мне, словно боялся, что я исчезну из его рук, и продолжил:

— Наша помолвка налагает на меня обязательства. Никто не смеет прикоснуться к тебе, и я вынужден сам исполнить свое решение. Я причиню тебе боль, но в этом заключается мой долг…

Он, действительно, сделал это сам. Краткие слова милорда перед своими воинами о моей ответственности за непродуманные действия, были столь весомы, что даже я почувствовала несуществующую вину за действия, которые не совершала. И все, что произошло в ту ночь, все его действия, моя боль и мое искупление — были долгом, исполненным им и заплаченным мною.

Ночь, наполненная холодным воздухом; небо, полное звезд и незнакомых созвездий; костер, дарующий тепло; руки милорда, сжимающие плеть; мой крик — как окончание рассекающего воздух звука, несущего нескончаемую боль; лица людей, тонущие в сумрачном свете, преломляющем свои лучи в капельках пота, стекающего со лба; время, не имеющее границ; огненный дождь из рубиновых углей, рухнувший на истекающую кровью плоть; безграничная боль, принесшая спасительную темноту и забвение.

Гибкая плеть рассекала живую плоть, пока горел огонь костра, и мелочи вроде кровоточащих запястий, скованных железом, уже не волновали. Десять ударов превратились в одну нескончаемую пытку и с первых минут обрушили боль, неведомую мне и никогда не испытанную ранее.

Милорд не щадил меня. Раз за разом наносимые им удары причиняли ущерб моему телу, который отдавался нестерпимой болью в каждой клетке моего мозга. Нервные окончания не выдерживали нагрузки и каждую секунду до и после очередного взрыва боли кричали вместе с разумом, обвиняющим меня даже не в глупости, а в чем-то более худшем. Потом обвинения ушли, остались лишь крики боли, и я не понимала, кричат ли они в моей голове или кричу я сама.

В какой-то момент ночь приблизилась ко мне так близко, что вошла в меня, лишая ощущений и чувств, даруя спасительное забвение, но Каас Ли возвратил меня из небытия и сделал это снова и в глазах его не было ничего, кроме холода. Только живительная вода касалась моих губ, упрямо продлевая агонию.

Когда огонь догорел, милорд освободил мои руки из железного плена, но не прикоснулся к телу, рухнувшему на землю, впитавшую мою кровь. Я вдыхала запах травы, почти покидая саму себя и собственную плоть, истощенную и искалеченную болью, и видела, как руки милорда купались в мерцающих рубинах и огненных алмазах, еще не угасших, но уже погибающих. И почему-то не задавала себе вопроса, который умирал в подсознании вместе с умиравшими язычками пламени, плясавшими свой последний танец над грудой драгоценных камней. Вот только угли — не рубины и не алмазы. Тогда почему руки милорда не сгорели в их жарком дыхании, как сгорела в нем моя истекающая кровью плоть?

Он обрушил на мою израненную спину сотни гаснущих огоньков, ослепительно красивых в своей недолгой агонии, но в борьбе за жизнь проиграли не они, а я. Именно я утонула в огненном море боли, и мой крик захлебнулся в нем, уже не цепляясь за гаснущее сознание, потому что оно было разорвано безграничной тьмой, где не было места даже призракам света — такой бездонной и глубокой она была…

Тьма ушла резко и внезапно, словно кто-то включил свет, и через мгновение я поняла, что глаза мои открыты и смотрят на личного доктора Магистра, усердно перемешивающего что-то в стеклянном сосуде. Он мурлыкал под нос мелодичную музыку, и я улыбнулась открывшейся мне картине, несмотря на собственные ощущения. Я почти не чувствовала своего тела, словно из него убрали все кости — таким беззащитным, слабым и беспомощным оно было.

— Привет, Док! — Ничего другого в голову просто не пришло, а пальцы изобразили танец маленьких лебедей.

— С возвращением, миледи! — Сэр Раэн подошел ко мне, не переставая мешать белую жидкость. — Как спалось? — Его улыбка старшего брата по-прежнему притягивала взгляд.

— Я не чувствую боли и собственного тела. Не думаю, что это нормально, но я очень рада видеть здесь именно вас, а не того седого врача, что осматривал сэра Гаа Рона вчера, — после этих слов я сделала попытку шевельнуться, но его рука осторожно пресекла ее.

— Вам не стоит двигаться, миледи, только не сейчас. Смотрите! — Его рука осторожно сняла что-то с моей спины, и доктор Нэйв Раэн показал мне белого и очень пушистого червячка, похожего на большую толстую гусеницу.

— Что это такое? — Мое любопытство перевесило чувство брезгливости.

— Это ларии, они пожирают мертвые частицы человеческого тела и выделяют слюну, способствующую заживлению. Ваша кожа сильно пострадала, миледи. Ларии займутся мертвыми клетками, а живые клетки поработают сами с их помощью. Затем я покрою ваше тело вот этой эмульсией, — сэр Раэн потряс прозрачным бокалом с белой жидкостью, — и будем надеяться, что рубцы перестанут вам угрожать.

Я дотронулась до белой ларии, и погладила ее нежные пушистые покровы.

— Тогда вернем ее обратно и пусть она занимается своей работой.

Мое лицо снова уткнулось в подушку, а руки обняли ее с обеих сторон. Сэр Раэн вернул свою зверушку на место, поставил на стол бокал и вернулся ко мне со стаканом воды, в которую влил очередную порцию какого-то лекарства:

— Это необходимо выпить, миледи, и тогда боль не вернется. — С этими словами он помог мне приподняться и выпить жидкость до самого дна.

Ничего более горького пить мне еще не приходилось.

Лекарство подействовало слишком быстро, и я не успела расспросить Дока о здоровье сэра Гаа Рона, погрузившись в спокойный и глубокий сон. Не то, чтобы меня это сильно волновало, но мы порой ощущаем свою ответственность за тех, чьи жизни спасаем, а также беспокойство из-за последствий их дальнейших поступков и действий. Ответственность и беспокойство, которые иногда преследуют нас всю оставшуюся жизнь. Неважно, нашу жизнь или жизни тех, кого мы спасаем.

Долгий сон выздоровления не принес. Я проснулась и снова увидела Дока,