Книга Желание быть городом. Итальянский травелог эпохи Твиттера в шести частях и тридцати пяти городах - Дмитрий Бавильский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
…общего меж разными блаженствами было то, что я испытывал их разом в настоящее мгновение и в прошлом, и в конце концов прошлое переполняло настоящее, – я колебался, не ведая, в котором из двух времен живу; да и существо, наслаждавшееся во мне этими впечатлениями, испытывало их в какой-то общей былому и настоящему среде, в чем-то вневременном, – это существо проявлялось, когда настоящее и прошлое совпадали, именно тогда, ибо оказывалось в своей единственной среде обитания, где оно дышало, питалось эссенцией вещей, то есть – вне времени. Этим и объясняется то, что в ту минуту, когда я подсознательно понял вкус печения, мысль о смерти оставила меня, поскольку существо, которым я тогда стал, было вневременным и, следовательно, его не заботили превратности грядущего. Это существо являлось всегда вне реального действия, прямого наслаждения, всякий раз, когда чудо аналогии выталкивало меня из времени. Только это чудо было в силах помочь мне обрести былые дни, утраченное время, тогда как перед этим были совершенно бессильны и память, и интеллект…
Вот она, внезапная вненаходимость («…то, что принадлежит разом прошлому и настоящему, превосходит и то и другое…», – продолжает Пруст), приступ которой ищешь в непредсказуемых отсеках спящих базилик.
На воздух из таких приключений выходишь в каком-то ином состоянии. Часов никогда с собой не ношу, поэтому сложно сказать, сколько времени потрачено на эту непредумышленную, но всегда ожидаемую остановку. Солнце успело изменить расположение и ушло за колокольню; светит уже иначе, не посчитать, сколько потратил и что получил.
Текст о Сант-Андреа вышел комканым, путаным и непрямым, но тем он, видимо, ближе к впечатлению от искореженного замысла Альберти.
Зимней ночью, при -20 С° (сугробы по краям поблескивают и переливаются, точно отвалы алмазного производства), я буду идти по поселковой улице Железной, мимо улицы Столбовой и вспоминать солнечный луч, проникший внутрь Сант-Андреа сквозь бледные витражи самой последней (или первой?) капеллы возле входа – той, что напротив могилы Мантеньи. Теплее не станет, но, ускорив шаг, я почувствую, как плечи мои начнут округляться, чтоб повторить очертания свода этой капеллы. Чтобы зачем-то немного стать ею.
Это же совсем рядом, сбоку от Сант-Андреа. В ротонде Сан-Лоренцо отмечаются практически все путешественники – ее не объехать. К тому же она совершенно безопасная, безвредная – маленькая, на один чих, совсем как автобусная остановка в час пик, мимо которой мчит перегруженное шоссе.
Первое упоминание о Ротонде – в 1151 году. Построенная в центре еврейского квартала, она была закрыта по личному приказу герцога Гульельмо Гонзага и даже лишилась купола. После чего Сан-Лоренцо «обиделась» да спряталась, растворилась в постройках, окруживших ее по периметру. Это не метафора – путеводители говорят о том, что город укрыл ротонду за своей спиной: окружающий ее самострой настолько прирос к стенам Сан-Лоренцо, что, разобранная на части, она превратилась в подобие внутреннего дворика или же в каменную поляну, буквально вросшую в чрево Мантуи. Ведь до тех пор, пока вокруг ротонды не расчистили площадку, люди забирались внутрь по винтовой лестнице, так как ворота ее были закопаны ниже уровня улицы. Только когда в начале ХХ века еврейский квартал начали сносить, чтобы расчистить место для нового дворца (место-то козырное), строителям и властям открылось почти первозданное романо-ломбардское нечто с остатками фресок XV века (теперь их почти не видно). И хотя попытки снести нечто постоянно возобновлялись практически весь прошлый век, братья-доминиканцы прибрали игрушку к рукам, тем самым спасли ее – самую древнюю церковь города.
Базилика святого Петра, главный собор Мантуи, стоит на площади Сорделло перед герцогскими покоями как-то бочком. Центральная площадь здесь, смещенная к самому краю города и оттого оказывающаяся как бы уже вне его, едва ли не самая большая из тех, что я доселе в Италии видел, но сколь она огромная, столь и несуразная, мощеная-скривленная, раскиданная по углам и брошенная в лицо, точно перчатка, снятая с властной руки.
Площадь скомкана и одновременно разжата, а Дуомо стоит в одном из ее углов, смотрящих на арку, за которой начинается собственно город, как вагончик или домик Элли, к лесу домов передом, к дворцу и замку боком. Так как если пройти слегка за ворота, через пару улиц с аркадами и недоплощадей (скорее городских пустошей, служащих проходами да развязками), попадаешь на площадь Мантеньи с собором Сант-Андреа, который словно бы похитил у Дуомо право на первородство и полностью фасадом своим обращен к Мантуе, а авторитетом и сокровищами – к ощущению сакрального самого что ни на есть глубинного залегания.
Леон Баттиста Альберти приподнял Сант-Андреа над городом на высокую, неудобоваримую (сразу же думаешь об инвалидах) лестницу (она так крута, что кажется колоннадой, положенной горизонтально), тогда как Джулио Романо176, подчиняясь общей логике Сорделло, как бы прижал Дуомо к земле, подобно Ротонде. Которая, впрочем, смотрит фасадом на бока Сант-Андреа примерно так же, как Палаццо Дукале способно видеть лишь восточную стену Дуомо, специально для него приукрашенную дополнительным способом – с готическими башенками и резными навершиями. И если фасад у Кафедрального собора мраморный, белый и гладкий, то единственный его бок со стороны герцогских окон – кирпично-шершавый, приземистый, позволяющий базилике Святого Петра врасти в землю, став как бы частью ее неотъемлемого культурного слоя.
Джулио Романо словно бы волновался за ее судьбу – за ее необязательность, особенно остро ощутившуюся после того, как из покоев замка и дворца окончательно ушла живая жизнь. Со стороны парадных герцогских покоев над арками особенно хорошо видно, что поздний барочный фасад, выходящий на площадь (архитектор Николо Баскьера), надет на старинный собор, как намордник-распорка. И только готические вострые ушки-на-макушке торчат по бокам аутентичными антеннами.
И то верно – мантуанский Дуомо прислонен к городской стене в самой нижней части Сорделло. Там, куда обычно скатывается весь мусор, носимый северным ветром, как будто базилика затыкает собой сливное отверстие, вечную воронку, невидимую из-за стен и, вполне возможно, давно уже пересохшую.
Так как этот отшиб не только территориальный (центральная площадь скопления главных туристических точек по определению жива лишь световой день и только световым днем, низким, как московское зимнее небо), но и мистико-административный. Кажется, что базилика сжалась в какой-то внутренней судороге да так и не может распрямиться, сбросить с себя порочный кляп.
И тут, наконец, с концентрированного света Сорделло я вхожу в темноту центрального нефа, а в нем все противостоит растительной природе средневекового города, хотя и каменного, но развивающегося же органически, зданий, до какого-то момента лезших и тянувшихся вверх, а потом внезапно застывших.
