Книга Дневник. 1873–1882. Том 2 - Дмитрий Милютин

Едва письмо мое было сдано на почту, как получаю номер газеты и, к ужасу своему, узнаю, что барон Николаи уже уволен от должности министра и на место его назначен – Делянов! Это почти то же, как если бы назначен был Катков; это восстановление ненавистного для всей России министерства графа Толстого. Между прежним режимом и будущим будет различие только в подкладке: у Толстого подкладкою была желчь; у Делянова будет идиотизм. Бедная Россия!

1 апреля. Четверг. После довольно продолжительного перерыва корреспонденции с Головниным (последнее письмо его было от 12 марта) получил от него письмо, в котором (как и следовало ожидать) упоминается об увольнении от должности барона Николаи, а вместе с тем и об удалении Грота от заведования тюремным делом. Оба они вынуждены были сами просить об увольнении, выведенные из терпения графом Игнатьевым, о котором Головнин отзывается как о первом министре, всемогущем в настоящее время. Головнин удивляется, как Игнатьев, слывущий умным человеком, лишил себя таких полезных и надежных «орудий» в нынешнее трудное время. Я же нисколько тому не удивляюсь: Игнатьев – человек хитрый, а не умный; человек с понятиями узкими, односторонними; такие люди, каковы Грот и барон Николаи, не могли быть ему по душе. Это не поклонники Каткова и Аксакова.

Получил от генерала Банковского письмо с приложением экземпляра печатной записки князя Имеретинского о предполагаемых изменениях в устройстве военно-судной части: записка очень коротенькая и недостаточно определенно высказывает, в чем именно предполагается изменить существующий состав военных судов и порядок их делопроизводства; намечены только желания, задачи. Многое можно было бы сказать и против этих общих мыслей; но я полагаю не отвечать и не сообщать Ванновскому моего мнения, во-первых, потому, что мое мнение будет глас вопиющего в пустыне, а, во-вторых, потому, что нахожу обращение Ванновского ко мне несколько бесцеремонным по форме: письмо его, очевидно, написано в виде циркуляра ко всем тем начальствующим лицам, от которых требуется заключение по означенной записке; притом с назначением даже месячного срока для ответа и с оговоркой, что и впредь должен быть соблюдаем тот же срок для отзывов по запискам, которые будут сообщаться по частным вопросам предположенного преобразования. Бесцеремонно!

10 апреля. Суббота. В прошлую ночь приехал в Симеиз мой сын, пробывший около шести недель в Петербурге. Поездка его не осталась без результата: ему удалось отстоять Крымский дивизион, которому угрожало упразднение из видов экономии. Представленные им объяснения, подкрепленные моим письмом к генералу Обручеву, убедили военного министра и самого государя в том, что нерасчетливо из-за ничтожного сбережения в расходах возбуждать в здешнем татарском населении неудовольствие и недоверие к данному еще так недавно царскому слову. Рассказы сына о том, как идут дела в Петербурге, а также и привезенные им любопытные письма от Головнина и брата Бориса раскрывают жалкую картину неспособности нынешнего правительства и угнетенного настроения общества. Интриги, отсутствие мысли и знания дела, какая-то безнадежность в будущем – вот отличительные черты настоящего времени. Во всех головах – сумбур.

Сын привез дорогие для меня вещи, назначенные мне на память о покойном императоре: его мундир (гвардейской артиллерии) с каской и карманные английские часы.

21 апреля. Среда. Общество наше в Симеизе временно умножилось: на прошлой неделе (14-го числа) приехали из Москвы граф Олсуфьев (Адам Васильевич) с женой и дочерью, а вчера – племянница Дина Евгеньевна Понсэ из Бессарабии, где она провела всю зиму у отца в деревне.

22 апреля. Четверг. Олсуфьевы, получив сегодня утром по телеграфу известие, что сыновья, оставшиеся в Москве, заболели оба тифом, немедленно решили выехать отсюда обратно в Москву, отказавшись от предполагавшихся поездок по берегу Крыма. Они уехали крайне встревоженные и огорченные.

6 мая. Четверг. Сегодня получил из Ташкента печальное известие о смерти Константина Петровича Кауфмана. Он прожил более года после случившегося с ним удара, но во всё это время был почти без языка. Жаль этого человека: некогда он был моим близким помощником, занимая должность начальника канцелярии Военного министерства; отношения наши были тогда почти дружеские; они продолжались по назначении его генерал-губернатором в Вильну и командующим войсками Виленского военного округа. Я поддерживал его, сколько мог, против интриганов, старавшихся повредить ему во мнении покойного государя. Хотя мне не удалось помешать увольнению его от должности виленского генерал-губернатора, однако же вскоре после того, по моему настоянию, он был назначен туркестанским генерал-губернатором и командующим войсками округа. На этом посту он оказал немало услуг, которые, однако же, не вполне были оценены.

Константин Петрович был человек деловой, работящий, благонамеренный. Были у него, конечно, и свои слабые стороны, подававшие повод к насмешкам: он был падок на внешние почести, хотел разыгрывать роль царька. В последние годы отношения мои с ним несколько изменились, не знаю, впрочем, почему; переписка наша прекратилась, или, лучше сказать, ограничилась исключительно официальными сношениями.

Почтенный мой корреспондент Головнин продолжает сообщать мне всякие сведения из Петербурга, снабжать разными записками и газетными вырезками. Сегодня получил я от него толстый пакет, отправленный им с камердинером великого князя Константина Николаевича. Кроме печатных записок по делам Государственного совета, Головнин сообщает мне любопытные сведения о ходе дел в высшей правительственной сфере. В описываемых им прениях в Государственном совете и Комитете министров вполне выказались неспособность и бессилие теперешнего состава правительства. [Бунге, от которого так много ожидали, оказался плохим администратором, трусливым и угодливым перед сильными; Игнатьев поддерживает свою славу беззастенчивого хвастуна.] «Тяжело живется, – пишет Головнин, – река времен несет ладью, именуемую Россией, и нет кормчего, а сидят гребцы неумелые».

Письмо Головнина подтверждает то, что я прочел уже в газетах по поводу бывшего 27 апреля праздновании 25-летнего юбилея деятельности Сергея Петровича Боткина; в описании обеда, данного по этому случаю, упоминается о сочувственных выражениях публики при чтении поздравительных телеграмм графа Лорис-Меликова и моей. Головнин дает этим заявлениям такое пояснение: «Весь фестиваль вышел похвалой прошлого царствования и деятелей того времени; Боткин оказался оказией, чтоб высказаться».

7 мая. Пятница. Еще вчера вечером дошли слухи о смерти князя Семена Михайловича Воронцова; сегодня же утром я получил из Алупки письменное извещение о том, что будет в тамошней церкви заупокойная литургия и панихида. Я отправился туда со своей семьей и нашел там приехавших из Кореиза графиню Сумарокову-Эльстон с дочерью и сыном, графиню Клейнмихель и Гончарову. По окончании службы графиня Сумарокова-Эльстон приехала к нам в Симеиз и осталась к обеду, а вечером посетила нас другая кореизская соседка, госпожа Абрамова, с дочерью. Судя по телеграфным известиям, можно полагать, что смерть князя Воронцова была скоропостижная, кажется, от разрыва сердца.

13 мая. Четверг. В понедельник приехал к нам в Симеиз сын мой, только что возвратившийся с Кавказа, а вчера утром он уже отправился на пароходе в Севастополь. Сегодня посетил нас новый губернатор Всеволожский, которого мы знавали еще юношей в Тифлисе. Объезжая Южный берег, он заехал в Симеиз, отобедал у нас и уехал обратно в Ялту.