Книга Теткины детки - Ольга Шумяцкая

— Купим золотой парчи, затянем талию в рюмочку, сзади — хвост. Или ты хочешь бант?

— Мне все равно.

— Значит, хвост. Хвосты в хозяйстве — незаменимая вещь. Особенно для женщины. Юбка пышная, вырез — каре, накидка из той же ткани. Годится?

— Годится. Кто шить будет? Ты?

— А вот грубостей не надо! Найдется кому сшить.

И они купили золотой парчи, и серебряной тоже — на отделку хвоста, — и золотые туфельки, и спустились в метро, и долго-долго блуждали по переходам, и выскочили наверх, и понеслись по улице Горького, и заскочили в темный двор, и по темной широкой лестнице поднялись на последний этаж большого темного дома, к женщине в красном шелковом халате с золотыми драконами, к женщине с густыми черными сросшимися бровями и такими же густыми черными усами (казалось, что лицо ее можно перевернуть и тогда усы станут бровями, а брови усами, но в сущности ничего не изменится), к женщине с тонкой папироской в длинном янтарном мундштуке, которая варит кофе с корицей и говорит Ляле: «Лю-ю-шенька! Что же вас так давно не было! С вашей-то фигурой и так о себе забывать!», к женщине, живущей в компании шести манекенов с отрезанными головами — «Вот, полюбуйтесь! Дружки мои! Гильотинированы на фабрике по всем законам портняжного искусства!», — к женщине с легкими острыми пальчиками, пробежавшимися по Татьяне, как по клавишам рояля, — «О! Вот это талия! Давненько таких не встречала!». К Женщине!

— Подружка моя! Каринэ. Лучшая портниха Москвы и Московской области. Правда, Карочка? — И Ляля целует Карочку в горбатый нос и сует ей коробку зефира в шоколаде. Карочка краснеет от удовольствия. — Братец мой, Ленька, надумал жениться. Вот, привела невесту. Красавица? Нет, скажи, красавица? — И Ляля хвастливо выталкивает Татьяну вперед, как будто это ее, личная, Лялина заслуга, что Ленька выбрал такую красавицу.

— Красавица, красавица, — кивает Кара, берет Татьяну двумя пальцами за подбородок и бесцеремонно разглядывает: чернильные глаза в черной бахроме ресниц, тонко очерченные брови, очень прямой, очень короткий нос, большой, слегка расплывчатый рот, готовый сложиться в неуверенную улыбку. Гладит по каштановым волосам. Брови и глаза у Татьяны черные, а волосы — на тон светлее. — Раздевайся, красавица.

Татьяна раздевается. Раздеваться неловко. Неловко своего бедного штопаного белья, неловко глядеть на красный халат в драконах, вдыхать запах корицы, неловко, что Ляля называет эту большую усатую женщину «подружка моя!». Татьяна никогда бы не смогла назвать портниху «подружка моя!». Не из снобизма. О нет! Снобизма в ней не было никогда. Откуда ему взяться, снобизму-то? Напротив. Портниха — это существо из какого-то другого, взрослого, высшего мира. Это не для нее. Или для нее? Татьяна неожиданно ощущает свою причастность к чему-то большому, незнакомому, очень важному и очень желанному — женскому, но тут же пугается, сама себя одергивает и сама себя тихонько ставит в уголок. Оттуда, из уголка, она наблюдает, как Кара крутится вокруг нее, орудует портновским метром, Ляля курит, сидя у окна с чашечкой кофе, — «Лялька! Ты куришь!» — «Тсс! Никому ни слова!», — наконец, отпустив ее на волю, они что-то рисуют, склонившись над клочком бумажки — голова черная и очень черная, — Татьяне слышен только шепот: «И хвост! Не забудь про хвост!» — «Обижаешь, дорогая!» — «Значит, вырез каре?» — «Лучше трапеция». — «Ну, трапеция так трапеция! Бантик сделаешь?» — «И бантик, и розу на грудь». — «Вот розу не надо!» — «Ты с ума сошла! Как без розы замуж!» — «Как-нибудь выйдет. Ты готова? Пошли!»

Ляля целует Кару. Кара целует Лялю. Стоит в дверях, машет рукой.

— Так в субботу на примерку!

— Сколько это стоит? — спрашивает Татьяна, когда они с Лялей выходят на улицу, но Ляля беспечно машет рукой.

— Не волнуйся! Я договорюсь! Пойдем на бульвар, мороженое съедим.

Медленно, подставляя лицо под холодное сентябрьское солнце, они идут вверх по улице Горького. Пахнет осенью, и, проходя мимо арок, они чувствуют, как ветер забирается к ним под юбки, щекочет узкую полоску тела между капроновыми чулочками, туго натянутыми двумя розовыми резинками, и хлопчатобумажными трикотажными штанишками. И одной из них кажется, что ее поглаживает нежно-привычная мужская рука, а другой пока не кажется ничего. На бульваре они покупают эскимо и садятся на скамейку, подняв лицо к солнцу и устало вытянув ноги.

— Ляль, — спрашивает Татьяна, — а вы с Мишей как познакомились?

— А мы не знакомились. Я родилась, а он уже был.

— ?

— Мы же двоюродные. Ты что, не знала?

— Не знала, — отвечает Татьяна и вспоминает: «Вот мой двоюродный муж!» У нее странное чувство, будто ее поманили шоколадкой, а попробовать не дали. — Я думала, у вас любовь, — говорит она голосом обиженного ребенка.

— А у нас любовь! — Ляля смеется, кусает мороженое, мелькают сахарные зубки. — Мы знаешь как поженились? Мишка в армию уходил, на три года, на флот, ну и прихватил мою фотографию. Я его потом спрашивала: зачем прихватил-то? Не знает. Говорит, у Муси на комоде стояла, я и прихватил на всякий случай. А я так думаю — чтобы перед армейскими дружками хвастаться. Хвастался, хвастался и дохвастался до того, что один из дружков попросил списать адресок. Тут мой Мишка испугался, фотографию засунул подальше и решил, что сестричка ему самому пригодится. Вот, пригодилась, как видишь. После армии, правда, еще три года кругами ходил, но это ничего, это мы преодолели. Родители были счастливы! Что ты!

— А почему у вас детей нет? — спрашивает Татьяна.

— Был, — медленно говорит Ляля. — Был ребенок. Вернее, должен был быть. Не вышло.

Ляля поднимает прутик, чертит на песке рожицу. «Точка, точка, запятая…» — бормочет она. Татьяна отнимает прутик, пририсовывает к рожице три волосины и два огромных уха.

— Почему? — спрашивает она. — Почему не вышло? — Голос ее дрожит, а может, это дрожит воздух, прочерченный, как огромная арфа, золотыми струнами холодных солнечных лучей.

— Потому и не вышло, что двоюродные.

— А может быть… — Татьяна хочет сказать, что, может быть, надо еще раз, может быть, еще раз выйдет, может быть, ничего, что двоюродные, но осекается. Что-то в Лялином лице говорит ей, что не выйдет. — Может, не надо было вам жениться?

— Надо, надо. У нас все так. Ты потом поймешь.

И она поняла. Потом. Брали «своих». Москва тоже играла не последнюю роль. Приезжали из провинции — Витеньки, Арики, Миша тут, конечно, не в счет, у Миши любовь, а если бы не было любви? И Миши — сильные, рослые, пронырливые, пробивные — селились у родственников, поступали в институты, слали домой фотографии, театральные программки и концертные афишки — вот, мол, мама, ваш сын (к маме, разумеется, только на «вы»!) времени даром не теряет, теперь у него новые интеллектуальные развлечения и красивые увлечения. Увлечения, надо сказать, сильно отличались от свердловских и воронежских подружек. Влюблялись напропалую, пропадали ночами, даже приводили барышень к общему родственному столу, а вот жениться… Жениться как-то не получалось. Нет, ну правда, недаром же люди говорят: «Женишься не на девушке, а на ее родственниках». А кому охота слышать за спиной жлобский шепоток: «Клюнул на московскую прописку!» Кому надо быть вечным бедным родственником из Конотопа? Кто знает, как сложится жизнь в этой бездонной, как воронка, Москве? Кто протянет руку? Поможет? Поддержит? Убережет? Только они — дядюшки да тетушки, родные и двоюродные, близкие и далекие. И накормят, и постелят, и утешат, и денег — в карман, и глаза — в глаза. А рядом подрастают тихие бледные девочки — то ли сестры, то ли невесты. Хочешь не хочешь, начинаешь поглядывать и, со всех сторон подталкиваемый руками, на которые столько раз опирался, делаешь первый шаг. В нужном, разумеется, направлении. Татьяна — бедная приблудная овечка — через много лет попыталась составить семейное генеалогическое древо, но не смогла — так спутаны были ветви семьи, так причудливо переплетались друг с другом.