Книга Иррационариум. Толкование нереальности - Дмитрий Лукин

Заглянул в камеру. Лучше бы не заглядывал. Он, конечно, всяких трупов нагляделся, и резаных, и огнестрелов, и висельников, и утопленников, и такого, что лучше вовсе не помнить… но то трупы, а это Гера. Товарищ. И пострадавший. А свели его с ума чёртовы близнецы.

Быстрым шагом Дмитрий покинул здание изолятора.

Калитка КПП была нараспашку, дежурного не видать, а на пороге, обхватив голову, сидел человек. Сидел и тоненько подвывал. Дмитрий потянул его за руку, человек обернулся. Пролетарий Хавченко, собственной персоной.

– Юрий Эдуардович? Тоже отпустили?

– Отпустили… Туды его мать. Только жить не хочется. Думал, хоть тут разберутся, помогут. Не помогли. А ты кто?

– А я у вас показания в РОВД снимал.

Дмитрий уселся рядом, закурил. Хавченко скривился.

– Не могу. Тошно мне.

– Это почему же?

– Не поймёшь ты. Это ж такое счастье, такое счастье, век бы так. А они ушли – и всё, хрясь, обломись-ка. Только на кой хрен мне такое счастье надо, если только пить да гулять?

– Так ты бы определился, гражданин Хавченко, что тебе надо.

– Так вот то-то и оно – тошно мне. Не хочу быть скотиной.

– А хочется…

– Жуть как хочется. Всё бы отдал, чтобы ещё хоть разок. А тут – они, однояйцовые эти. Я к ним – это ж я, Юрик! Я ноги вам целовать буду, у меня руки не из жопы растут, я вам смастерю хоть что, только счастья мне! Счастья!

– А они?

– А они с этим козлом в синей фуражке что-то своё перетёрли и пошли.

– Что-о? – Дмитрий вскочил. – Куда пошли? Когда?

– Да только вот. Вон туда.

Он махнул в сторону улицы Левицкого, застроенной ещё в довоенное время крепкими двухэтажными домами, в основном для семей рабочего класса.

– Тошно мне.

Юрик снова обхватил голову и заскулил. Но Дмитрий его уже не слушал. Он летел с холма, не чуя ног. В этот раз близнецы «взяли» лейтенанта КГБ при табельном оружии.

Глава шестая

Фонари горели через один, по сторонам улицы теснились однообразные двухэтажки, и было как-то непривычно тихо, разве что за открытыми окнами бубнили «говорящие ящики». Дмитрий, не сбавляя ходу, глянул на часы – ого, поспал, однако, пол-одиннадцатого. Чутьё подсказывало – направление верное. Неужели он начал ощущать… этих. И ведь не обманулся – бахнуло где-то впереди. «Кажется, я сегодня такое уже слышал», – подумал опер и припустил шибче.

У подъезда очередной двухэтажки – дом номер тридцать восемь, рефлекторно отметил Дмитрий, – нерешительно переминался крепкий мужик в шароварах, майке и тапочках.

– Что тут у вас?

Дмитрий вынул «корочку».

– Так это, товарищ…

– Старший лейтенант.

– Товарищ старший лейтенант, – мужик понизил голос, – из КГБ пожаловали. И к кому? К Андреевым. Нешто они дисиденты какие?

– Вот я и говорю – безобразие, – из подъезда явилась полная тётка, монументально встала, уперев руки в боки. – Врываются, левольвером грозят.

– Цыц, Клава, – цыкнул мужик.

– Так, какой этаж, где окна? – перебил Дмитрий.

– Первый, вот он – зал, – мужик ткнул в освещённое, но занавешенное окно, – а кухня с той стороны. Однокомнатная у них, втроём ютятся, интелехенция…

– Так, ждите, я скоро.

Дмитрий метнулся за угол, обогнул дом, считая окна. Вот оно. Хоть тут свезло: в кухне свет погашен, а окно раскрыто. Мягко, не хуже своего Тимура, перебрался через подоконник и приземлился в квартире. Прислушался.

– А потом я отдеру у тебя на глазах твою лярву, – доносился из залы размеренный и оттого страшный голос.

Со своей позиции старлей видел только маленький кусок залы – дальний угол, частично отгороженный от остального помещения шкафом и столиком с рассыпанными оловянными солдатиками. И маячили там ненавистные фигуры близнецов: они с отрешённой тоской взирали на невидимое Дмитрию действо. «За шкафом детская кровать. Чёрт, с голыми руками против пистолета… Не покатит!». Дмитрий в полутьме принялся аккуратно выдвигать ящики кухонных столов под размеренный голос из залы.

– После этого перережу глотку твоему ублюдку, а потом ей. И только потом… пото-ом придёт твой черёд. Отрежу тебе всё, что у тебя висит. Заставлю сожрать. Что стоишь, дура? Раздевайся и вставай раком! Вот так! Упрись в диван! Проживёшь дольше…

Есть! Под руку попался тяжёлый молоток для отбивки мяса. Дмитрий скользнул в коридор, поглядывая на близнецов. Нет, нет им до него дела.

Заглянул в комнату, и включился привычный автопилот. Обезумевший лейтенант нависает над жертвой, покорно принявшей указанную позу. Рука с пистолетом на отлёте, дуло вниз, вторая лихорадочно расстёгивает штаны. Мужчина прикован наручниками к батарее отопления, рот заткнут кляпом, кляп зафиксирован брючным ремнём, затянутым на затылке. На полу обломки штукатурки – пулевое отверстие в потолке. В другом углу – мальчик лет десяти. Не связан. Весь анализ – доли секунды. Ещё секунда – мягкий бесшумный прыжок. Обрывки мыслей: «не по затылку – убью… по темечку».

Влажный стук молотка по черепу, короткий всхрап гэбэшника, выстрел – пуля идёт в пол, насильник падает на задницу и, откинувшись на спину, бьётся затылком об пол. Готов. Сонная артерия – пульс есть. Ключ от «браслетов» – на поясе. Пистолет. Дмитрий подхватил с пола какую-то тряпку, не сильно задумываясь, что это трусы хозяйки, сухо бросил, не глядя на неё:

– Одевайтесь, гражданка.

Завернул в трусы пистолет, наощупь поставил на предохранитель, сунул в карман. Ключи. Так, освободить хозяина. Заковать урода. А! Близнецы! Конечно, и след простыл.

– Дядя! – вдруг произнёс мальчик. – Это был настоящий маньяк, да?

– Фантомас это был, – ответил Дмитрий.

– Да? А тогда почему он без маски?

– А он в маске. Даже видишь, переодетый. Просто, парень, у него сейчас такая маска современная, что от человеческого лица не отличить. Сечёшь?

Дмитрий подмигнул мальчику.

– Ага, – неуверенно ответил тот.

Мужчина уже освободился от кляпа:

– Агх… гх… шс… спаш… си… бо…

– Супругу пока успокойте, гражданин, – так же сухо бросил Дмитрий.

Женщина сидела в углу дивана, поджав ноги, плотно завернувшись в халат, её била крупная дрожь.

Где здесь телефон?

– Дежурный по Пролетарскому РОВД капитан Сенцов слушает.

– Значит так, капитан. Говорит старший лейтенант Белозёров из Центрального. Давай живо наряд на Левицкого, тридцать восемь.

– Димка! Ты, что ли?

– Ну, я.