Книга Унесённые временем - Геннадий Авласенко

Оставалось лишь решить, что из одежды придётся снять, а что можно оставить на себе для этого окунания.

Джинсы и курточка для купания, разумеется, не подходили совершенно, а вот то, что было под ними (тенниска и трусики) можно было и снять, а можно было и оставить в качестве купального, так сказать, костюма.

Санька задумалась.

Конечно, рискованно разоблачаться полностью: этот монах, он в любой момент может выглянуть из-за холма. Но, с другой стороны, чувствовать потом на себе мокрые облегающие трусики и тенниску…

И Санька решила рискнуть. А для начала осторожно пробралась назад, дабы выяснить, что же проделывает в настоящее время монах Феофан.

Увиденное её немного успокоило. Монах, покончив с завтраком, вновь прилёг у костра и, кажется, даже задремал. Так что Санька с лёгким сердцем вернулась назад, к заводи, и, торопливо раздевшись, бросилась в воду.

Вода оказалась холодной, намного холоднее, чем представлялось Саньке с берега, и она принялась торопливо выгребать на середину заводи, стараясь поскорее согреться. Плавала Санька довольно неплохо, и купание так увлекло её, что, совершенно позабыв о времени, она брассом проплыла из одного конца заводи во второй, потом, перевернувшись на спину, поплыла обратно… потом, когда ноги уже начали цеплять дно, встала и повернулась в сторону берега…

И, вскрикнув от ужаса, вновь бросилась обратно на глубину, мигом забравшись в воду по самую шею.

Возле её одежды стояло трое бородатых мужиков, угрюмого и даже свирепого вида. Ещё большую свирепость им придавало оружие: заткнутые за пояс топоры на длинных рукоятках и кистень, шиповатый металлический шар на цепи в руке у самого рослого, по всему видно, главаря…

И все трое внимательно и как-то по-особенному жадно смотрели на Саньку.

— А ить это баба! — хрипло промолвил один из свирепой троицы, обращаясь к главарю.

— Девка, — поправил тот, не спуская жадного взгляда с насмерть перепуганной Саньки. — Девка ишо…

— А девке разве не хочется бабой стать?!

И все трое негромко засмеялись.

— Эй, девка, ты чья будешь? — негромко окликнул Саньку главарь. — Из холопок, что ли?

Ничего на это не отвечая, Санька лишь продолжала с ужасом смотреть на незнакомцев. Её было так страшно, как никогда в жизни ещё не было. Зубы выбивали дробь… впрочем, возможно это было и оттого ещё, что в холодной этой воде Санька основательно продрогла.

— Ничья, значит! — с удовлетворением констатировал главарь, лениво помахивая кистенём. — Это хорошо!

Он гнусно и похотливо как-то ухмыльнулся, показывая крупные желтоватые зубы и, бросив кистень на песок, принялся стаскивать с себя рубашку.

— Искупнуться надобно… — проговорил он, лениво почёсывая всей пятернёй густо-волосатую грудь и продолжая похотливо ухмыляться, глядя на Саньку. — Эй, девка, как водичка?

И тут только, очнувшись от странного какого-то оцепенения и осознав, наконец, всю степень грозящей ей опасности, Санька пронзительно завопила, скорее, от безысходности, чем, надеясь пронзительным этим воплем хоть как-то помочь себе.

Ибо кто мог сейчас ей помочь? Феофан?

Санька хорошо помнила, как униженно принимал он вчера удары плети, кланяясь и взывая о милости у того типа в золочёной кольчуге.

Скорее всего, расслышав этот её отчаянный призыв о помощи, трусоватый монах тотчас же припустился прочь, подхватив котомку и бросив Саньку, на произвол судьбы.

А главарь уже расстёгивал (вернее, развязывал) ремень на брюках… и в это самое время…

— Оставьте её! — внезапно донёсся до ушей Саньки такой знакомый рокочущий бас монаха.

Радостно встрепенувшись, Санька повернула голову и увидела Феофана.

Монах стоял совсем неподалёку от воды, опираясь рукой на свой увесистый посох. Впрочем, что он мог сделать один против трёх вооружённых мужчин… и радость Саньки угасла также быстро, как и вспыхнула…

Наверное, разбойная троица тоже не восприняла всерьёз одинокого монаха. Главарь, правда, мигом подхватил свой кистень, а его сообщники дружно вытащили из-за поясов топоры.

— Не лез бы ты в мирские дела, святоша! — со скрытой угрозой в голосе проговорил главарь, лениво покачивая кистенём. — Шёл бы лучше, куда шёл…

— Оставьте отроковицу в покое! — всё тем же басом пророкотал Феофан. — Грех это большой!

— Не согрешишь — не покаешься! — в тон ему и с явной издевкой рявкнул главарь, страшный шар с шипами всё быстрее раскручивался в его руке. — А тебе, монах, последний раз говорю: уходи по-хорошему!

Разбойники с топорами двинулись, было, в сторону Феофана, но главарь жестом их остановил.

— Я сам!

И, дико гикнув, прыгнул вперёд с поистине кошачьей ловкостью, одновременно с этим прыжком взмахивая кистенём. Удар был направлен в незащищённую голову Феофана и, несомненно, при точном попадании разнёс бы её на части…

Но Феофан был начеку. Чуть отклонившись назад, он пропустил мимо себя гибельный полёт кистеня и сразу же вслед за этим, не давая главарю даже опомниться, резко выбросил перед собой посох.

Монах целил разбойнику чуть пониже груди, в солнечное сплетение, и удар его оказался не только очень сильным, но и точным на удивление. Сдавленно охнув, главарь пошатнулся, опустил руку с кистенём и, буквально, рухнул на колени, а Феофан, взмахнув размашисто посохом, нанёс своему противнику второй удар, на этот раз плашмя по затылку.

Посох пропечатался к лохматому затылку главаря с таким-то сухим тошнотворным треском и, выронив, наконец, кистень, разбойник плашмя рухнул на землю.

Его подручные на какое-то мгновение опешили, а Феофан, используя это кратковременное их замешательство, сам прыгнул вперёд. Он взмахнул посохом, навстречу которому взметнулись блестящие лезвия топоров… а дальнейшего Санька уже не видела, потому как крепко зажмурила глаза.

Вся трясясь от страха и холода, с крепко зажмуренными глазами, она словно оцепенела. Может, надо было воспользоваться ситуацией и попытаться сбежать, вторично переплыв заводь, но вся одежда Саньки была на этом берегу, к тому же, она так продрогла, что вряд ли смогла бы сейчас проплыть хоть пару метров.

А жестокая схватка на берегу продолжалось и до ушей Саньки то и дело доносились гулкие звуки ударов, разъярённое, почти нечеловеческое рычание сражающихся и, время от времени, даже болезненные вскрики кого-то из троих. Потом всё как-то разом смолкло, и наступила тишина…

Некоторое время Санька неподвижно продолжала стоять по шею в воде с крепко зажмуренными глазами, потом всё же открыла их.

И едва не закричала от радости… и не закричала потому лишь, что от лютого холода голос ей совершенно даже не повиновался.

На берегу одиноко стоял Феофан, а на песке, у самых его ног, лежало два неподвижных тела. Тело главаря, такое же неподвижное, располагалось чуть поодаль, на том самом месте, где и уложил его тяжёлый посох монаха.