Книга Улица с односторонним движением - Вальтер Беньямин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Комната шефа заставлена оружием. То, что подкупает входящего комфортом, на самом деле составляет скрытый арсенал. Телефон на письменном столе звонит ежесекундно. Он прерывает разговор в самый главный момент и дает собеседнику время обдумать ответ. Между тем обрывки разговора показывают, как много здесь обсуждается дел, которые важнее того, что на очереди сейчас. Говоришь это себе – и начинаешь понемногу сползать со своей позиции. Принимаешься спрашивать себя, о ком это там идет речь, со страхом слышишь, что собеседник завтра уезжает в Бразилию, и вскоре настолько солидаризируешься с фирмой, что мигрень, на которую он жалуется по телефону, отмечаешь не как шанс, но как досадную помеху в деловой жизни предприятия. По вызову или без него входит секретарша. Она очень мила собой. И неважно, устоял ли работодатель перед ее чарами или давно уже стал ее убежденным поклонником, новичок будет не раз бросать взгляды в ее сторону, и она понимает, как обратить это на пользу начальнику. Персонал живо составляет картотеки, в которые посетитель, как он понимает, заносится по-разному под разными рубриками. Он начинает уставать. А собеседник, пользуясь тем, что источник света находится у него за спиной, удовлетворенно считывает эту усталость по чертам ослепленного освещением лица. Кресло тоже оказывает свое действие; сидишь в нем глубоко, будто у стоматолога, и в итоге принимаешь эту мучительную процедуру за надлежащий ход вещей. Рано или поздно и за таким обращением следует ликвидный расчет.
Рано утром я ехал на автомобиле по Марселю, направляясь к вокзалу, и по мере того, как по пути мне попадались знакомые места, за ними новые, незнакомые, и другие, которые я лишь смутно мог припомнить, город у меня в руках становился книгой, в которую я спешил еще пару раз быстро заглянуть до того, как она – кто знает, надолго ли – скроется от моих глаз в ящике на складе.
Во сне я лишил себя жизни выстрелом из винтовки. Когда он прозвучал, я не сразу проснулся, но еще некоторое время смотрел на свой лежащий труп. И только потом проснулся.
Вот сильнейшее возражение против образа жизни закоренелого холостяка: он принимает пищу в одиночестве. Еда в одиночку быстро делает человека жестким и грубым. Кто к ней привычен, должен, чтобы не опуститься, жить по-спартански. Отшельники – хотя бы только по этой причине – всегда довольствовались скудной пищей. Ведь только в компании еда обретает причитающееся ей по праву; она делится и распределяется, чтобы пойти впрок. Неважно кому: в былые времена и нищий при столе обогащал всякую трапезу. Все дело именно в делении и раздаче, а не в обходительности застольного разговора. Но с другой стороны удивительно то, что без вкушения пищи общительность становится критической. Гостеприимство нивелирует и связывает. Граф Сен-Жермен воздерживался от пищи перед полным яств столом и уже благодаря этому овладевал беседой. Но когда все уходят не поев, жди соперничества и ссор.
Тому, кто просматривает кипу старых писем, одна-единственная марка на рваном конверте, давно вышедшая из обращения, часто говорит больше, чем дюжины прочитанных страниц. Порой обнаруживаешь их на открытках и не знаешь, сорвать ли марку или сохранить открытку как она есть, как лист какого-нибудь старого мастера, на лицевой и оборотной сторонах которого два разных, но равноценных рисунка. Бывает и так, что в кафе под стеклом лежат письма, на которых печать позора и которые выставлены на всеобщее обозрение. Или, быть может, они были отправлены в ссылку и должны из года в год томиться на стеклянном Сала-и-Гомесе[47]. Письма, долго не вскрывавшиеся, становятся в чем-то брутальными; лишенные наследства, они тайком и в злобе замышляют мщение за долгие дни страданий. Многие из них позже оказываются на витринах торговцев марками, заклейменные вдоль и поперек марками и почтовыми штемпелями.
Как известно, есть коллекционеры, имеющие дело лишь с гашеными марками, и нетрудно поверить, что они единственные, кто проник в тайну. Они держатся оккультного элемента марки – штемпеля. Ведь именно штемпель – ночная сторона марки. Есть штемпели праздничные, помещающие нимб вокруг головы королевы Виктории, есть и пророческие, на которых изображен Гумберт в венце мученика[48]. Но никакая садистская фантазия не может сравниться с тем черным делом, которое покрывает лица рубцами и оставляет в разломах целые континенты, подобно землетрясению. И извращенная радость от контраста между этим поруганным телом марки и ее белым кружевным тюлевым платьем: зубцовкой. Кто исследует штемпели, тот должен обладать, как детектив, приметами самых злостных почтовых отделений, как археолог – искусством опознавать каркасы самых непривычных топонимов и как каббалист – инвентарем дат на целое столетие.
Марки усеяны циферками, крохотными буквами, листочками и глазками. Они – графическая клеточная ткань. Все это роится и продолжает жить, даже будучи расчлененным, как низшие организмы. Потому из склеивания кусочков марок и получаются столь эффектные картины. На них, правда, жизнь всегда несет печать разложения как знак того, что она составлена из отмершего. Портреты на них и непристойные группы все сплошь из останков и кишат червями.
Быть может, в цветовой последовательности больших коллекций марок отражается свет какого-то иного солнца? Улавливали ли почтовые министерства Папской области или Эквадора лучи, которые нам, остальным, не известны? И почему нам не показывают марки с более благополучных планет? Тысячу градаций огненно-красного, обращающуюся на Венере, и четыре великих серых оттенка Марса, и бесчисленные марки Сатурна?
Страны и моря суть на марках лишь провинции, короли – лишь наймиты чисел, по своему произволению окрашивающих их в свой цвет. Альбомы почтовых марок – магические справочники: в них записаны числа монархов и дворцов, животных и аллегорий, государств. Движение почты покоится на их гармонии, подобно тому как движение планет покоится на гармонии небесных чисел.
Старые грошовые марки, показывающие в овале только одну или две большие цифры. Они выглядят как те первые фотографии, с которых сверху вниз смотрят на нас в черных лакированных рамках родственники, которых мы никогда не знали: обращенные в число двоюродные бабки или прародители. Турн-и-Таксис тоже ставит большие цифры на марках; они там подобны заколдованным числам таксометра. Никто не удивился бы, увидев однажды вечером, как сквозь них пробивается огонек свечи. Но есть и маленькие марки без зубцовки, без указания валюты и страны. В их плотной пряди заключено только одно число. Быть может, это и есть подлинные лотерейные билеты судьбы.
