Книга Август 91-го. А был ли заговор? - Анатолий Лукьянов

И хотя в своей книге «Августовский путч» Горбачев заявляет, что он был арестован, окружен войсками и изолирован, весь вопрос в том, насколько соотносятся эти заявления с фактами, которые приводят люди, бывшие в то время в Форосе или рядом с ним. Ведь следователи допросили всех, кого только могли, от адмирала до посудомойки и паркового рабочего.

И тут вырисовывается несколько иная картина. Средства связи на даче, оказывается, были. Работали радиоприемники, телевизоры, переносные рации, два междугородных телефона. Кроме того, на даче находились президентские автомашины, оснащенные спутниковой связью. Сотрудники охраны звонили по междугородному телефону своим семьям уже вечером 19 августа. «Вы сообщили об этом президенту?» — спросил их следователь. «Да, в тот же вечер сказали ему, что мы звонили женам». — «Как реагировал на это президент?» — спросил их следователь. «На этом наш разговор закончился», — отвечали охранники. «Автомашины на дачу и с дачи двигались, как и прежде; привозили продукты, выезжали люди», — говорит командир взвода ГАИ. «Никакой блокады резиденции со стороны сухопутных и морских пограничников не было. Служба неслась в обычном режиме», — добавляет начальник погранотряда. «Согласно инструкциям, охраняемое лицо для нас, охранников, главнее любого генерала, и если бы Горбачев М. С. решил выйти за пределы объекта, то я и другие охранники не препятствовали бы ему в этом», — свидетельствует сотрудник службы безопасности. «Если бы была мне команда президента отправить его в Москву, я бы выполнил эту команду. Я же не мог насильно вывозить президента», — заявляет начальник службы Генералов.

Таково мнение участников «форосского заточения». Причем я здесь не открываю каких-то тайн. Почти все эти данные опубликованы в местной и центральной печати.

Была ли это «жесткая изоляция» или «выжидательная самоизоляция», рано или поздно определит суд, думаю, что не в пользу Горбачева.

Пока все чаще раздаются эмоциональные оценки того, что произошло в Форосе в те жаркие августовские дни. Как, скажем, не прислушаться к голосу известного кинорежиссера С. Говорухина, которого многие справедливо считают совестливым поборником правды. «Президент, — считает он, — был парализован, испугался, не действовал, не боролся, то есть вел себя недостаточно мужественно, на мой взгляд. Ведь завтра историки восстановят все диалоги. Кто, кому, что сказал дословно. Какова была интонация. И возникает картина неприглядная. Как мужчина, мне кажется, я бы себя так не вел… Разве таков должен быть авторитет президента, за которого боролся весь народ и которого вызволили? Да нет, конечно. Народ чувствует, его не обманешь»

(«Московская правда», 20 ноября 1991 г.).

* * *

Лидеры «демократов», пресса тех августовских дней да и кое-кто из авторов сегодняшних изданий пытались изобразить меня в роли «духовного отца заговора», Фактов под этими утверждениями никаких. Нет их и в томах уголовного дела.

Ни идеологом, ни инициатором августовских событий я не был. Каких-либо сведений о планах введения чрезвычайного положения и поездки с этим предложениями в Форос к президенту СССР я не имел. К этому выводу пришла и специальная депутатская комиссия, которая была назначена Верховным Советом СССР.

Действительно, прервав отпуск на Валдае, я вернулся в Москву уже после начала событий, когда в Крыму уже состоялась встреча с президентом СССР, а связь с ним отсутствовала.

Разделяя тревогу моих товарищей по Политбюро ЦК за судьбу страны, понимая, как и они, недопустимость развала Советского Союза и власти Советов, я в то же время не считал и сейчас не считаю, что введение чрезвычайного положения тогда было абсолютно оправданным. Об этом я прямо говорил участникам совещания, проходившего в кабинете премьер-министра поздно вечером 18 августа. Ряд товарищей, бывших на этой встрече, почти дословно воспроизводят в материалах дела то, что я тогда говорил.

Будучи председателем Верховного Совета СССР (а его власть сохранялась полностью и никто на нее не покушался), я, естественно, отказался входить в состав такого чрезвычайного, не предусмотренного Конституцией органа, каким был ГКЧП, объявленный центром «заговора».

Но все дело в том, что такого «заговора» просто не было. Никто, насколько я понимаю, не собирался смещать союзного президента, лишать его власти и покушаться на его жизнь. Речь шла лишь о том, чтобы в условиях крайней необходимости побудить главу государства использовать его конституционные полномочия для наведения элементарного порядка в стране, предотвращения развала нашего Союзного государства, скатывания общества в пучину губительного, непредсказуемо глубокого кризиса.

Поэтому при всем критическом отношении к себе виновным в августовских событиях я себя не считал и не считаю.

Скажу только, что тогда, в те три августовских дня, все было гораздо сложнее, чем представляется теперь. Реакция в республиках на события в Москве была далеко не однозначной. Разноречивая информация поступала с мест. Депутатам, да и мне самому многое было непонятно, в том числе и позиция президента. В той обстановке принимать быстрые и выверенные решения было очень очень трудно.

И если я сегодня виню себя в чем-то, так это прежде всего в том, что недостаточно упорно и твердо отстаивал единство нашей федерации, линию на сохранение Союза ССР. К этому обязывали ясно выраженная на референдуме воля народа, решения Съезда народных депутатов и Верховного Совета СССР. Гораздо более стойко и последовательно надо было защищать советскую форму народовластия, приоритет представительных органов власти, бороться против покушений на их полновластие, пресекать попытки ограничить активность депутатов, не считаться с их независимостью и неприкосновенностью. Думаю, что я виноват и в том, что не сразу разобрался во всей глубине предательства тех политических лидеров, которые отказались от социалистических целей перестройки, предали забвению интересы миллионов людей, потеряли ответственность за судьбу нашего великого народа и государства.

Во всем этом моя трагедия. И здесь, как говорится. из песни слова не выкинешь.

* * *

Многие задают мне вопрос, почему тогда не была немедленно созвана чрезвычайная сессия Верховного Совета СССР.

По закону внеочередная сессия Верховного Совета должна была быть созвана не позднее семи дней со времени поступления предложения о ее созыве, а решение о созыве такой сессии должно было публиковаться не позднее чем за три дня до ее открытия. Теперь проследим, как действовал в этой ситуации я.

Прежде всего буквально через три часа после объявления по радио о введении чрезвычайного положения я подписал постановление о созыве внеочередной сессии Верховного Совета СССР, а перед этим — телеграмму о вызове в Москву членов Президиума Верховного Совета. Одновременно мною было дано поручение комитетам парламента проработать и представить Верховному Совету заключение по документам, связанным с установлением режима чрезвычайного положения. Этого требовала Конституция СССР. Ни малейшего отступления от ее требований не было.

Самый минимальный срок, в который депутаты со всех концов страны могут съехаться в Москву, — не менее четырех с половиной дней. А тут еще приходилось учитывать, что многие из них были в это время в отпусках, находились на отдыхе или лечении. Все это и предопределило дату начала созыва сессии — 26 августа, а заседания Президиума Верховного Совета — 21 августа. Скажу сразу, что даже на заседания Президиума и комитетов к 21 августа не смогли вовремя приехать многие депутаты.