Книга Река без берегов. Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга первая - Ханс Хенни Янн

После этой короткой речи восемь рук, перевалив серый тюк через фальшборт, позволили ему соскользнуть в море. Он быстро исчез. Шестеро матросов отмыли свои покрытые дегтем лица. И обнажилась белая смеющаяся кожа.

В гамаке Георга Лауффера лежали несколько свертков с денежными купюрами, крепко перевязанные. Бечевка несколько раз опоясывала каждый сверток крест-накрест, концы соединялись узлом. Узлы были скреплены сургучом, и поверх приклеена записка, с датой и подписью (дело происходило 19 августа): там говорилось, что всю эту наличность следует отдать Густаву Аниасу Хорну, то бишь мне.

Альфред Тутайн выпросил у пароходного механика оселок. И принялся точить свой нож. Он точил его час за часом, будто поставил перед собой цель расщепить этим стальным лезвием человеческий волос.

* * *

Я же лег спать рано. Прошедший день измотал меня. Зрительные образы: тревожная печаль немногих, самодовольная радость большинства… Было еще и чувство, что судьба только вступает в свои права. Известно: двух, трех, четырех ее ударов недостаточно, чтобы сломить в человеке волю к жизни — и поколебать столь уверенно поставленные им цели. Но такие удары могут умножаться. Еще неделю назад ты находился в безопасности на борту крепкого судна, построенного старым Лайонелом Эскоттом Макфи. Теперь никакой безопасности нет. Три человека были вычеркнуты. Никто не понимает взаимосвязи между событиями, не знает подлинных намерений Провидения. «Мы брошены на произвол судьбы», — говорит некий голос. — «Что будет дальше?» — спрашиваешь ты. — «Тот, с кем еще не покончено: его ноги будут шагать дальше». Это один из возможных ответов. «Нас могут упрятать за решетку». Одно из возможных решений загадки. «В любом случае, даже если сидишь в тюрьме, можно заняться какими-нибудь штудиями».

Едва успев лечь, я подумал об Альфреде Тутайне; и еще — что мне не хватает его присутствия на верхней койке в качестве корабельного товарища. Ощущение усталости прошло; готовность закрыть глаза тоже исчезла при первом же воспоминании, в котором отразился матрос второго ранга. Как он точил нож: я это заметил.

Я соскочил с койки, натянул на себя брюки, фуфайку. И поспешно вышел из кубрика, чтобы поискать молодого матроса. После недолгих блужданий я обнаружил его за закрытой дверью гальюна.

— Альфред Тутайн… — позвал я вкрадчиво, чтобы он сразу понял: намерения у меня самые добрые.

— Ничего страшного, — донесся ответ, — расстройство желудка.

— Не хочу быть навязчивым, — сказал я. — Просто я уже лег. И мне пришло в голову, что надо бы сообщить вам об этом.

— Ах, — откликнулся Альфред Тутайн, — вы устали, но не можете заснуть, потому что решили, что не должны выпускать меня из виду…

— Мне просто вас не хватало, — признался я.

— Обо мне не беспокойтесь, — сказал Альфред Тутайн. — Я задержался здесь, вот и все. Ложитесь. Я обещаю вам, что скоро приду.

Голос за дверью был непринужденным, обыкновенным. «Что привело меня сюда?» — спросил я себя. — «Старый страх, уже недельной давности», — ответил я себе. Я пошел, снова лег, решил, что на сей раз выпью сон залпом. И снова… словно разреженные и бессильные образы, отбрасываемые на экран волшебным фонарем и уже убегающие за пределы четкого экранного пространства, в серый сумрак… легли мне на лоб события прошедшего дня; эти подвижные водоросли опустились на морское дно, снова всплыли наверх, как трупы{27}… неотчетливые черты… И я заснул.

И опять проснулся, потому что за дверью кубрика слышались шаги. Осторожные, городские шаги. Будто — по мостовой. И дверь открылась. Я очнулся, потому что через порог переступил кто-то осторожным городским шагом (а вместе с ним в помещение проник страх, уже недельной давности). Ослепленный, я поднес ладони к лицу. Обжигающе ударил в глаза световой конус фонарика. Посреди отчаянной борьбы между светом и тьмой — борьбы, в которую втолкнули и меня, — мне вспомнилась персона осторожно и по-городскому шагающего. Теперешний ритм его упругих шагов, яркий ручной фонарик, моя беззащитность, когда он меня вспугнул: я ведь загодя предощутил все это в балластном трюме деревянного корабля.

Это длинная история. Я был слепым пассажиром на борту «Лаис»; и прятался в трюме. Эллена меня там спрятала. У нас имелись причины, чтобы я, как слепой пассажир, вместе с ней достиг свободы морей. Мы любили друг друга. Это наилучшая причина среди многих других. Так вот: в совершенной ночи трюмного пространства — а она была совершенной, как никакая другая ночь, которую я могу вспомнить… была воплощенной чернотой или беспросветностью… — мне явилось видение. Явился свет. Один-единственный источник света. Слепящий фонарь. Слепящий фонарь, несомый, который качался и двигался, который имел голос. В конце концов обнаружился и человек, который его нес. Господин Дюменегульд де Рошмон, владелец корабля. Он спустился по трапу. Но исчез потом в стене, которая открылась, как открывалась гора Сезам. И снова закрылась, как закрывалась гора Сезам… Во всем этом невозможно не усомниться. Я сам сомневаюсь… Но, с другой стороны, и не сомневаюсь; только мой разум говорит, что в этом невозможно не усомниться. Совпало много причин, которые все приводят к тому, что человек не может не усомниться: владелец корабля в тот момент не находился на борту. Он стоял у причала или сидел в пивной. Он был где-то на суше, а мы плыли на шедевре старого Лайонела Эскотта Макфи, на этом пустотелом плоту из меди, а также дубовых и тиковых стволов, — плыли по солоновато-пресной воде широкого, в несколько миль, речного рукава, по направлению к морю. — Значит, это не мог быть он. — И стены не могут раздвигаться. А те стены тем более не могли раздвинуться, ибо они — медью и брусьями — заслоняли пасть водной бездны. Мы это доказали. Мы разодрали ту пасть. И впустили воду. Ни владелец корабля, ни Эллена не шагнули нам навстречу, только вода хлынула внутрь. Мы доказали, что я обманулся наверняка. Те стены раздвинуться не могли.

Но теперь он, владелец корабля, господин Дюменегульд де Рошмон, снова приблизился ко мне. Остановился, откуда бы он ни был послан, рядом с моей койкой, обжигал мои неподготовленные глаза, швыряя в них свет своего фонарика. Я не осмеливался отнять руки от век. Не осмеливался. Я ничего не ждал. (Разве только того, что страх, недельной давности, получит наконец имя.) Внутренний голос подсказывал: эта встреча тоже минует меня, как было и в первый раз. «Она минует тебя». Только в моем сердце — эта действительность, уже теряющая силу: что ко мне приближается Третий. Тайная встреча двоих, которые подстерегают друг друга… Я скажу: «На сей раз вы от меня не ускользнете». Но как я помешаю ему ускользнуть, если мне докажут, что он не может находиться на борту фрахтового парохода? Конечно, он мог бы находиться на борту парохода. Кто бы тогда доказал (сам я не стал бы никого к этому принуждать), что он не может здесь находиться? Но ведь никто не может одновременно стоять у причала и плыть по южным водам Атлантики на железном фрахтовом пароходе… Я, во всяком случае, должен был считаться с такой возможностью: что это он. Я даже определенно знал: это он. (Но приходилось считаться с возможностью, что мне не поверят, как было на борту «Лаис».)