Книга Убить Бобрыкина. История одного убийства - Александра Николаенко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сквозь снег, кусавший щеки и слепящий тающий в глазах, смотрел из темноты на Таню Шишин. С беспокойством радостным и жгучим, смотрел, как вихрем кружиться она, и все кружилось вместе с ней, и в нем кружилось, и он рукой то закрывал Танюшу от себя, то пропускал меж пальцев, а то в кулак сжимал, то заскучав по ней, скорее выпускал назад.
И белой бабочкой она кружилась снова.
И желто, снежно смотрели окна школы, и неуловимы, гибки, были движения фигурки, кружащей на льду.
Танюша Шишина заметила, и помахала. Еще раз крутанулась, отставляя ножку, и завертелась, замелькала, присев, и так стремительно, что Шишин испугался, что раствориться может в вихре снежном и навсегда исчезнет. Навсегда.
И он зажмурился от страха. В голове свистели, разбрасывая искры лезвий белые коньки. Дохнуло карамелью и лакрицей, теплым пронеслось мимо щеки, и он открыл глаза. Она смотрела улыбаясь, близко: раскраснелись щеки, и губы пахли вкусно, снег на волосы ее ложился и не таял.
«Теплый снег…»
— Приветик, Саня, хочешь карамелек? — куртка на ней распахнута была, и влажным, как от одуванчиков в апреле, пахло от свитера ее, и на ресницах тоже не таяли снежинки, и в глазах по звездочке горело, и розовели щеки, облачка словами улетали с губ.
— Хочу, — ответил он.
— Держи! — и из кармана куртки горсткой протянула Шишину конфет. И жалась варежка в ногах его, боясь, что потеряется и Шишин про нее забудет, тихонечко скулила.
— Что там у тебя? — спросила Таня, за Шишина схватившись рукавами, и так, нагнувшись близко-близко, заглянула.
— Варежка, чего? — ответил он сердито, — вторая потерялась, — вот, ищу…
— Смешная, — сказала Таня. — На песика чуть-чуть похожа. На резинке, как на поводке. Мне мама тоже раньше на резинке варежки давала, чтоб не потерялись…
«Чуть-чуть похожа! — думал Шишин. — Тоже мне…!»
— Я варежки, как маленькой была, едва не каждый день теряла, — рассказывала Таня. — Мама так сердилась! Очень- очень! Ну, пока! — и вздрогнуть не успел, как чиркнула коньком, из света высекая искры, и закружилась, полетела, улетела, свет и снег вокруг себя крутя…
— Здорово, Шишкин лес! — сказал Бобрыкин ненавистный. — С варежкой гуляешь? Молодца!
Вздрогнув, обернулся Шишин. В спортивной куртке красной, с белыми лампасами под ворот, закинув за спину огромные коньки, стоял Бобрыкин ненавистный. Ненавистный! Усмехался, варежка под каблуком раздавленной лежала. Падал снег.
— Тяф-тяф! — Сказал Бобрыкин.
Шишин отвернулся, за резинку потянул, и потянул еще, и вырвал, наконец, и варежка подпрыгнула со свистом, заскакала следом, по кромке фонарем очерченного льда. У самого забора обернулся Шишин. Две фигурки на катке кружила вьюга, фигурки разлетались, и, соединяясь, разлетались вновь.
Он варежку позвал. Она служить вскочила, нетерпеливо весело хвостом виляя, затявкала смешно и звонко.
— Тяф-тяф-тяф…
Он поднял варежку повыше, надел, и, поднеся к одной из двух фигурок, схватил и, сжав в кулак, держал до дома, пока фигурка в Варежке не задохнулась.
Еще же говорил, не преступайте клятвы, — бубнила в голове за стенкой мать, мешала буквы разбирать.
«Бубнит, бренчит…» — подумал он, и крепко руки прислонил к ушам, до звона, чтоб проще было буквы разбирать. «А тот сказал им: Не клянитесь вовсе, ни небом, ни землею, ни собой, ничто не вам, ничто не ваше, а только лишь подножье ног моих, и без меня не будет слово ваше. И „да“ не да, и „нет“ ни нет…»
…А мы клялись, клялись в листе тетрадном. В уме клялись, и просто так клялись. А в чем клялись, не помню, Саша. Вспомнить не могу.
Все этот странный, темный, зимний полудень, — писала Таня. — И музыка его больна, пуста, как будто пономарь по счастью отходную служит. Глаза от туши режет. Новый вздох, и от него вот тут, вот в этом месте, видишь, милый такая тянь, такая режь, такой из шерсти комом ком. Застрянет и першит, и не проглотишь, не выдохнешь назад, и снова не вздохнешь. Как будто свитер на тебе колючий. Водолазка. Ненавижу их!
И так, ползешь скуля, как пес на перебитых лапах, и ясно что не доползешь, и некуда ползти, а все равно! И снегом, снегом все, хоть глаз не открывай, не открывай, любимый глаз, закрой их, как и я сейчас закрыла, и губы прислони к оконному стеклу, с обратной стороны его тебя я поцелую, и там в окне окошко вместе мы надышим, такое синие, такое круглое, с морозным синим искристым узором по краям.
Приснился, милый, мне щеночек, маленький такой, смешной, чудашка. Скулил, бежал за мной, как будто на резиночке привязан, а взять нельзя, у Оленьки ведь аллергия на собачью шерсть, но покормить? Мне так его, любимый, жалко стало! Я остановилась. Из сумки покрошила колбасы, и молочка немножко налила на снег. Он ел со снегом, с крошками песка, такой худышечка, такой малюньчик, и вот я, Саша, говорю ему потом, иди, иди мол, и машу, чтоб шел куда-нибудь, но только не за мной. А он хвостом виляет, смотрит на меня, и мордочка умильная такая, прямо, Сашка, как варежка была твоя. Я топнула ногой, — он видимо решил, что я играю… Саша, так: наскочит и отскочит, тяф-да тяф… а я боюсь мне юбку подерет и лапами извозит сапоги. Он все за мной, до самого подъезда… Что же…? мне некуда его. Я обернулась, встал он на ступеньке и стоит, наверное, все понял. Я закрыла дверь. А дома как обычно, то да се. Щеночек этот не дает покоя, Саша. Забыть я не могу, как он мне вслед смотрел.
Легла, (во сне легла, ведь это сон мне снился) Все не могу уснуть… В ушах в глазах стоит щеночек тот (тяф, да тяф) … и думаю — пускай, пойду за ним и все, пусть что ли, Саша, в общем коридоре будет, поживет у нас, хоть так, да все же легче, чем вот так.
И побежала вниз, распахиваю дверь, а мне навстречу, Саша, с этой темноты из снега, из метели этой огромный прыгнул, черный пес…
Любимый, подойди к окну, я руку прислоню к стеклу с той стороны его. Сейчас иди, теперь!
Твоя Т.Б.
— …Собаки! Паразиты! Чтоб им пусто было!
Услышал Шишин, вздрогнул, поскорее варежку убрал в карман. Всегда сердитой из сбербанка возвращалась мать. И отовсюду возвращалась мать сердитой. Как уходила, так и возвращалась мать.
— Живодеры! — звякая ключами из-за двери, сказала мать, и к Шишину не заглянув, прошла на кухню, там зашебуршилась, разбирая сумки. Шишин встал и следом матери пошел, проверить, что она купила. Он так любил, поинтересоваться, чего хорошего купила мать.
Не сняв платка, босая, стояла мать спиной, и голову задрав, за пауком внимательно следила.
— Тшшшш, не вспугни! — Он замер на пороге, тоже посмотрел на паука. В канавке плиток паук полз вниз при матери, но Шишина заметив, вверх пополз, к копченому углу над образами, скрылся.
— Не будет денег, — безнадежно заключила мать, и, наклонившись, сумки стала разбирать.
