Книга No Woman No Cry. Моя жизнь с Бобом Марли - Хэтти Джонс

Но у Боба были свои причины уехать из Америки. Бедняжка. Сначала он работал на заводе «Крайслер», потом в отеле «Дюпон» в Уилмингтоне. Когда он наконец плюнул и сдался, то написал мне: «Я еду домой. Меня тошнит от этого места. Сегодня я пылесосил ковер, мешок пылесоса лопнул, и все это дерьмо полетело мне в лицо».

Бедняга!

«Если я тут останусь, эта страна меня убьет, — писал он. — Она приносит мне только неприятности! Я певец, это все не мое, я возвращаюсь».

Сцена возвращения вышла очень трогательная — чувствовалось, что давно пора нам было воссоединиться! Казалось, что не восемь месяцев прошло, а целая вечность, прежде чем я смогла наконец увидеть, как он выходит в зал прибытия. Он чуть наклонил голову, как будто совсем истосковался по мне, и я чувствовала то же самое! Бедный Боб, у него был такой жалобный вид! И я до сих пор ловлю себя на том, что мне его жаль. Моя любовь к нему, глубокая, подлинная любовь, не вытесняет этой щемящей жалости. Хотя он уехал с одной сумкой, теперь у него был еще чемодан в руках. Мы обнялись и расцеловали друг друга, и он сказал:

— Ну вот, я вернулся! Моя мать послала кое-что для тебя и Шэрон, еще я привез тебе платье и всякое такое.

Я и ахнуть не успела, как его обхватили Дрим и тетушка. А Шэрон даже вспомнила, как сказать «Баху»! Мы все были очень рады его видеть!

Но потом, по дороге домой, он спросил:

— Почему ты не привела себя в порядок, что с твоими волосами? — Волосы мои были свободно распущены.

Казалось, он больше озадачен, чем недоволен. Думаю, что по сравнению с американками я выглядела иначе. Пока его не было, я много читала и старалась разобраться, действительно ли то, что он мне говорил, не было просто конопляным бредом или пересказом баек, которые он подхватил на улице. Но с тех пор, как я увидела темное пятно на ладони Хайле Селассие, я более уверенно чувствовала себя частью движения растафари.

Правда, когда он вернулся, серьезные мысли плохо задерживались у меня в голове. Мы приехали домой, пообедали, попели песни, вышли ненадолго покурить и потом прыгнули прямо в постель. И это было — ух! — как попасть на небеса! Во всяком случае, если небеса такие, то отлично, я туда хочу!

И даже когда первоначальные восторги от встречи немного улеглись, я замечала, что Боб стал относиться ко мне с большей нежностью — то ли потому, что соскучился, то ли еще почему-то. Так или иначе, я была этому очень рада. Любовь высвечивает лучшее в человеке. Было так здорово снова понять, насколько мы любим друг друга. Нам было очень хорошо вместе.

Тех небольших денег, которые Боб привез из Америки, оказалось достаточно, чтобы пойти в студию с Питером и Банни и записать несколько ранних песен Боба, вроде «Nice Time»: «Давно с тобой мы не виделись, к любви и веселью забыли привычку, вот мое сердце, чтобы качать тебя ритмично». Что Боб и делал. Как всегда, он пел о своих чувствах. Так мы и предавались любви — и увеличению семейства. Первой родилась Седелла, моя вторая дочь. Имя ей дали в честь матери Боба, но прозвище у нее было Найстайм — такое же, как название песни.

Как только Боб вернулся, для меня нашлась работа. Музыка — это искусство, но также и бизнес, а все они, Боб, Банни и Питер, имели больше способностей к сочинительству. Чтобы сохранить права на музыку, мы создали собственную компанию, «Wail’NSoul'M» (от названий «The Wailers» и «The Soulettes»). Было время, когда мы даже сами изготавливали собственные пластинки. Я по-прежнему пела (мы с Бобом примерно тогда же записали кавер-версию «Hold On То This Feeling», вместе с Питером, Банни, Сесиль и Хортенз). Кто-то должен был следить за тем, чтобы пластинки попадали на радио и в магазины. Нужно было каждый день колесить по улицам и заниматься доставкой.

Мы все еще жили на Гринвич-парк-роуд у тетушки, где она выделила нам комнату. Наша спальня выходила окном на улицу, поэтому днем мы занавешивали заднюю часть комнаты, а переднюю превращали в музыкальный киоск и продавали наши «сорокапятки» — в то время вся музыка выходила на семидюймовых виниловых пластинках. В какие-то дни нам удавалось продать три, в какие-то — шесть, а иногда и двадцать пять пластинок. Мы сами смастерили маленькую клетушку, которая выполняла функции будки кассира. Я никогда не считала эту будку частью истории, но теперь существует две копии ее — одна в Музее Боба Марли в Кингстоне, а другая в «Universal Studios» в Орландо, во Флориде.

Кроме того, я занималась доставкой. Тетушка была велосипедисткой, и меня тоже приучила: «Возьми-ка велосипед, съезди за иголкой». Благодаря велосипеду и нашему магазину, я нашла себе подругу на всю жизнь, Ми нион Смит (позднее Филлипс). Когда мы познакомились, я все еще искала подтверждения моей веры в растафари и приняла Минион как сестру, которая уже была вовлечена в борьбу на Ямайке, где особое положение белых и классовые барьеры были жестко определены. Еврейская семья ее матери бежала от Холокоста, а ее отец был ямайцем. Тот район Кингстона, где они жили, населял в основном средний класс. Минион — мы ее звали просто Минни — была одной из первых женщин в этом районе, проявивших интерес к раста, в чем, естественно, семья ее совершенно не поддерживала. Высокая, красивая и воинственная, она заходила к нам купить пластинок, и мне нравилось, как она выглядит, нравились ее каштановые дреды, то, как она держала себя. Встречая ее в Тренчтауне, я думала: вот идет сестра, которая выглядит уверенной и сильной.

Эта ее сила была очень привлекательна. Тогда, в начале шестидесятых, быть молодой женщиной и принять растафарианство автоматически значило поставить себя вне общества. На тебя смотрели как на сумасшедшую, еще хуже, чем на мужчину-раста. Но, как и мужчины, мы с Минни — она была единственной растаманкой, которую я видела до тех пор, — просто искали выход из дискриминации и отверженности, которую мы чувствовали вокруг себя, пытались осознать, что мы не отбросы без роду и племени, что у нас есть прошлое, есть корни в Африке.

Иногда я садилась на велосипед и ехала поговорить с сестрой Минни — мы встречались на полпути между Тренчтауном и тем районом, где она жила. Темы наших разговоров были разные — «Black Power» и Малком Экс, Анджела Дэвис и Мириам Макеба. Чтобы немного подзаработать, я шила дашики, свободные цветастые рубашки в африканском стиле, а Минни возила их в город и продавала в университете вместе с бусами, которые делала сама. За годы нашего знакомства она дала мне много сил и поддержки, но наша дружба началась в одно мгновение. Иногда встречаешь кого-нибудь — и сразу знаешь, что этот человек будет твоим другом надолго, может быть, навсегда.

Однажды ближе к вечеру я ехала домой из Хаф-Вэй-Три, в трех с лишним милях от Тренчтауна, и мой велосипед сбила проезжавшая машина. В корзине сзади у меня лежала пачка пластинок, которые нужно было развезти по заказам, поступившим на наш лейбл «Wail'NSoul'M Recordings». Я больше смутилась, чем испугалась, потому что я привыкла к этой ежедневной трехмильной поездке, сначала из Тренчтауна до Кроссроудз, а оттуда в Хаф-Вэй-Три. Иногда я заодно заезжала в центр Кингстона, где находились все известные музыкальные магазины, вроде «Randy's» или «KG's». Все меня знали, все меня ждали: «О, Принцесса пришла, какие у тебя для нас пластинки сегодня?» Я была в фаворе, потому что мы выпускали новые вещи, на которые существовал спрос — немного «The Wailers», немного «The Soulettes». К тому же я сама была молодой и полной энтузиазма, беззаботной и счастливой, несмотря на бедность, я любила каждую минуту моей жизни и думала: «В один прекрасный день мы добьемся своего, у нас будут деньги и мы наконец перестанем жить впроголодь!»