Книга Тайный Тибет. Будды четвертой эпохи - Фоско Марайни

Себу (5250 метров). Наша первая настоящая встреча с Центральной Азией: як, большое, лохматое, смирное, медлительное, умеренное и симпатичное вьючное животное Тибета. Он мирно пасся у подножия колосса высотой 6400 метров и чувствовал себя как дома. Потом мы встретились с первым снегом и первый раз переночевали на морозе. Мы отправились к перевалу Себу вчера на рассвете, и вскоре солнце осветило ледяные дворцы Чомбу, последней большой горы в этих местах, еще не покоренной человеком. Прошлой ночью мы расположились на ночлег у небольшого озера, в спокойных водах которого великолепно отражались неизвестные и безымянные пики. Странно, что озеро не замерзало; возможно, его питают теплые источники. В Самдонге, недалеко отсюда, есть несколько таких озер.

Мы лишь в нескольких милях от долины Тисты, где провели последние несколько дней в пути, но каким невозможно далеким кажется мир, который мы оставили внизу! Там нас угнетали огромные нависающие горы, буйство зелени, низкий потолок облаков, который давил на нас, словно ужасная кара. Здесь мы вдыхаем открытое небо и нам видны гиганты Восточных Гималаев: Канченджанга (8586 метров), Кангченджхау (6920 метров), Паухунри (7128 метров), Джомолхари (7134 метра) и очень далеко Джомолунгма (8848 метров), сияющие, как возвышенные ослепительные острова в бескрайнем море пространства. Здесь можно обернуться и сказать: вот Тибет, вот Непал, а там огромное пространство Индии. Мы на короткой ноге с дыханием континентов.

Долины внизу были жаркие и влажные, полные прожорливых, властных или хитрых, агрессивных или вкрадчивых жизненных форм. Здесь мы в царстве льда и ясности, полной и исконной чистоты. Как велика разница между ночью и смертью здесь и там, внизу! Внизу ночь еще живее дня. Ночь превращает долину в огромную утробу. Тебя как будто окружают странные секреции; ты чувствуешь прикосновение странного дыхания; невидимые желания и ужасы обвивают себя плотной тканью ветвей, листьев и почвы. Но здесь ночь не более чем свет и простор. Все лежит недвижно в великом холоде, только звезды светят или луна скользит по ледяным каналам или ярко-синим покровам. Время и материя как будто больше не существуют. Здесь смерть сразу же означает вечность. Внизу смерть – это разложение, мелкая, незначительная фаза в цикле жизни; состояние, которое постоянно дает пищу круговороту новых жизней. Здесь у ночи торжественное, кристальное достоинство великих истин; это разум, Бог.

Носильщики, которые идут с нами, – это бхутия (тибетцы) из Лачунга. Сильные, простые, жизнерадостные малые, полностью приспособленные к этим местам. Они встречают подъем без жалоб; наоборот, они смотрят на поход и его трудности как личный вызов, который с радостью принимают. Вечером они поют вокруг костра, поют на перевалах, громко, хором. Долины далеко внизу закрыты туманом, который сверху похож на море облаков. Какой внезапный переход! Несколько дней назад мы могли остановиться, чтобы полюбоваться отсветом луча на крыле бабочки. В тот вечер один из носильщиков взял пригоршню снега и дал ему упасть снежинка за снежинкой на землю. Кристаллы легко отлетали прочь, отражая свет солнца, садившегося между горными пиками в отблесках зеленого, розового и золотого цветов.

Гангток: обед с махараджей

В этом гималайском пейзаже с его головокружительными крайностями и перехлестами вполне ожидаемо, что, по контрасту, у него будет игрушечная столица с игрушечным базаром, игрушечными садами и игрушечными домиками среди древовидных папоротников и диких орхидей на горном склоне, теряющемся в облаках. Гангток, столица Сиккима, действительно таков. Мы добрались до Гангтока несколько дней назад. С остальным миром его соединяет телеграфная линия, он в самом конце автомобильной дороги (113 километров от Силигури), там есть почтовое отделение, больница и дворец махараджи. Все равно у тебя такое ощущение, что ты вне мира. Все кажется сказочным.

Вчера нас пригласили во дворец. Нас приняли без всяких формальностей, и это было очень приятное событие. Сегодня вечером нас пригласили снова, только в этот раз на ужин. Я смотрел, как махараджа, маленький, худенький, пожилой, хрупкий, как птичка, и благородный, как дворянский герб, величественно задрапированный в тибетское одеяние из коричневого шелка, склонился над своей тарелкой, вглядываясь сквозь толстые очки, и ловит на вилку – с замечательной ловкостью, этого отрицать нельзя, – несколько горошин, которые пытаются сбежать.

Весь Гангток присутствовал на ужине в честь профессора Туччи и его спутников: начальник британского политдепартамента с женой, личный секретарь махараджи и главы разных благородных семейств, в чьих руках бразды правления крошечного государства Сикким. То и дело махараджа поворачивался и говорил с миссис Хопкинс, женой начальника политдепартамента при индийском правительстве. Думаю, предметом их разговора были бабочки. Бабочки в Сиккиме невероятно красивы и разнообразны. Его высочество господин Таши Намгьял, сиккимский махараджа, хотя и имеет тибетское происхождение, как вся правящая каста Сиккима, является идеальным представителем маленького, скрытного народа, населяющего долины у подножия гималайских великанов. Он любит изящные вещи, редкие камни, лаковые изделия и нефрит, который он ласкает тонкими пальцами благородного аскета и так тихо ходит из комнаты в комнату по своему дворцу, как будто летает по воздуху. Я не мог отвести от него глаз, пока он охотился на горошины; это была изысканная микроскопическая борьба; нечто между шахматной партией и мучительной работой миниатюриста; нечто между тайным обрядом и придворным церемониалом. Но наконец борьба окончилась. Последняя горошина, побежденная и насаженная на вилку, поднялась к монаршим губам, которые красиво раскрылись, чтобы принять ее, как будто чтобы принять или подарить поцелуй.

Обеденный зал был невелик. Большой овальный стол и двадцать шесть обедающих практически заполнили его. На стенах висели танки (тибетские картины на ткани) со сценами из легенд о Будде. Они относились к серии под названием Цепа Чуни («Двенадцать деяний Будды») и были замечательно красивы, хотя и не шедевры. Великолепное чувство цвета тибетцев выражалось не только в картинах нашего хозяина, но и в их одежде. На махарадже, помимо шелкового халата, завязанного на поясе оранжевым кушаком, были бархатные монгольские тапочки с зелеными завитушками. Принцессы Пема Чоки и Сёнам Палден, не говоря уже о жене Лачага Таринга, были одеты в тибетском стиле с богатыми золотыми кау (шкатулки для амулетов) на шее. Все мужчины были в шелковых халатах разных цветов, и все подпоясаны красными, оранжевыми или желтыми кушаками.

Среди всего этого великолепия и восторга для глаз мы, европейцы, выглядели как пингвины. Когда западный вкус возвратится к тому, чтобы выражать себя в богатстве и полноцветии картин Бронзино или Гольбейна? Черно-белая официальная одежда XX века – это мрак и ужас. В обществе неглупых азиатов в великолепных традиционных костюмах ты испытываешь только острое чувство стыда от нашего глупого самоотречения. Говорят, что разноцветная одежда глупа и женоподобна. Тогда можно сказать, что и любовь тоже женоподобна.

Во дворце говорят по-тибетски и по большей части живут на тибетский манер. Титул махараджи, которым называют Дренджонги Гьялпо («король Сиккима» по-тибетски), – одна из нескольких уступок индийским обычаям. Лхаса, столица Тибета, – это, несомненно, местный Париж, диктующий моду, этикет и обычаи.