Книга Амеде Ашар. Сочинения в 3 томах. Том 3. Плащ и шпага. Золотое руно - Амедей Ашар

К моменту прибытия Угренка в круге знакомых и друзей Монтестрюка царило определенное беспокойство. Граф Колиньи испытывал боязнь, что его молодой друг может подвергнуться опасностям, из которых ему трудно будет выбраться (как видим, он боялся не зря)

Маркиз Сент-Эллис вертел в руках таинственный пакет Монтестрюка и, горя желанием поскорее ознакомиться с его содержанием, постоянно советовался с принцессой Мамьяни по этому поводу.

Все мрачнее и все худее становился Коклико. Уехавшего без него Монтестрюка он считал предателем. Целыми днями он бродил в округе, пытаясь хоть что-то узнать, но все было тщетно. От этого лаконизм речи Коклико достиг предела, и от него нельзя было добиться ни слова.

Молчал и Кадур. Но здесь причиной была графиня Монлюсон. Все его мысли были о ней. Что касается его сердца, араб боялся заглянуть в него, чтобы не обнаружить там ревность.

Сама мысль, что ослепившее его божество любило другого, терзала араба и доводила до безумия. В его воспаленном мозгу мелькали мысли то об убийстве, то о самоубийстве. Но не забудем, что речь идет о восточном человеке.

Зато радовался граф Шиврю. Без Монтестрюка его деятельность значительно расширялась, а само это отсутствие вселяло надежду, что Монтестрюк, возможно, в опасности. Недаром же такая ищейка, как д'Арпальер, тоже пока не возвращался. Значит, взял след.

Казалось, лишь Орфиза не испытывала никакого беспокойства. На самом деле она была уверена, что Монтестрюк уехал из желания понравиться ей как можно сильнее. Но лишь оставаясь одна, она признавалась себе, что очень искала бы с ним встречи.

Такое присутствие духа обманывало Шиврю. Он не доверял постоянству женщин, как его научил собственный опыт волокиты, и потому питал напрасные надежды.

«Что ж, — думал Шиврю, — прихоть вытащила графа де монтестрюка из тени, прихоть может опять столкнуть его обратно в тень.» Но он и не подозревал, что Орфиза потому только так спокойна и далека от страха и раздражения, что она чувствовала в себе огромную нежность и любовь, позволявшие с избытком вознаградить Монтестрюка за самую беспредельную преданность. Но все же она была немного недовольна Югэ за то, что он непредупредил об отъезде. Читатель, конечно, простит её за эту женскую слабость. Ибо уже с незапамятных времен было известно, что сила женщины — в её слабости. Впрочем, на Востоке всегда говорили и так: «мужчина красив своим умом, женщина умна своей красотой.» А так как графиня де Монлюсон и в этом смысле была умной женщиной, она заслуживала двойного прощения.

После зальцбургской неудачи, когда вмешательство Сент-Эллиса расстроило искусные планы, шевалье Лудеак не стал терять время на пустые жалобы. Первой его заботой было известить об этой неудаче графиню Суассон. Он справедливо думал, что, отправив Шиврю в погоню за Орфизой, Олимпия Манчини не станет сидеть сложа руки после неудачи, неприятной как для нее, так и для её сообщников. Она преследовала Югэ за любовь к другой женщине, стало быть, найдет средство разлучить их.

Поэтому-то Лудеак и продиктовал Сезару одно письмо, рассчитанное на то, чтобы вызвать гнев раздражительной гофмейстерши.

«Графиня!

Вы, наверное, не забыли, при каких обстоятельствах я покинул Париж, чтобы передать себя в распоряжение особы, которую я был уполномочен окружить заботой и на которую Вы, как верноподданная его величества короля, простерли Ваше милостивое покровительство. Из собранных Вами сведений Вы вывели заключение, что ей грозила опасность в этом дальнем путешествии в незнакомой стране, где дороги далеко небезопасны. Посему я постарался догнать её и своим присутствием засвидетельствовать ей мое усердие и мою преданность.

Приблизиться к графине де Монлюсон было для меня тем более священным долгом, что я хорошо знал, как она уехала без разрешения его величества.»

Далее он писал о трудной и опасной дороге, проделанной им вместе с графиней, и о том, как они были поражены, встретив в окрестностях Зальцбурга графа Монтестрюка вместе со своими людьми. Он писал также, что Монтестрюк признался в бегстве из своей воинской части из-за желания преследовать графиню Монлюсон, чем этот граф и занимался до самой Вены. В свою очередь, графиня последовала за Монтестрюком в лагерь, как об этом сообщал в письме Лудеак, где ему приходится «продолжать печься о ней с почтение, предписываемым мне духовным родством её с его величеством.»

Отдаваясь все более и более своей буйной фантазии, Лудеак писал:

«Не довольствуясь своим появлением там, куда его не звали, граф де Монтестрюк упорно следовал за графиней де Монлюсон и провожал её до самой Вены, где своими сомнительными советами внушил ей мысль продлить там свое пребывание. Но это ещё не все. Ко всеобщему изумлению, уступая новой прихоти, она внезапно решила ехать в лагерь, где, не взирая на все неудовольствие, испытываемое мною из-за её присутствия в таком шумном месте, я продолжаю печься о ней с огромным почтением, которое предписывается мне духовным родством графини с его величеством.»

Читатель, конечно, заметил, что Лудеак превосходно владел стилем тогдашнего придворного письма — изысканно учтивого, не брезгающего тонкой лестью к адресату и не менее тонким ядом по отношению к общему врагу. Автор признается, что, нисколько не принимая такой подход, он все же невольно восхищен самим стилем тогдашнего письма. Он приглашает читателя разделить с ним это чувство, поскольку считает, что упрощение стиля, к которому сейчас стремится мода, сушит нашу жизнь, опрощает её, делает менее привлекательной… А она ведь так коротка!

Не забывая почаще льстить гофмейстерше, Лудеак намекал, что только королевский запрет на дуэли не позволял ему требовать объяснений у Монтестрюка. Заканчивалось письмо пожеланием выполнить все поручения адресата.

Лудеак не сомневался, что это письмо не пройдет мимо короля.

— А это тот помощник, в котором сильно нуждаешься именно ты, — сказал он Сезару. — Если я не ошибаюсь, письмо польстит тщеславию короля и заденет его гордость, что вызовет вмешательство его величества. Так что о моих семенах, посеянных в этом письме, я уверен. Олимпия Манчини позаботится достаточно, чтобы они дали хороший урожай.

Сей добрый «землепашец» не ошибся: в виде урожая со своих семян он вскоре получил письмо с гербом обергофмейстера её величества королевы. В письме сообщалось о «сильнейшем беспокойстве» г-жи Манчини не только по поводу опасного путешествия Лудеака, н и в связи с «не менее опасным положением графини де Монлюсон, чья неопытная молодость» (заметим, существеннейший недостаток в глазах женщины возраста г-жи Манчини) «не позволяет ей предвидеть всех последствий своего поступка». В связи с этим выражалось опасение за сохранность королевского благоволения графине, «что было бы для неё величайшим несчастьем, не считая погибели души, конечно».

Такое же беспокойство гофмейстерши вызывало у неё и поведение «графа де Монтестрюка, который получал от меня знаки моего благоволения и, что гораздо важнее, блистательные знаки милости от самого короля.» Разумеется, виной Монтестрюка объявлялась «преступная страсть», от которой его следовало избавить.