Книга Вельяминовы. Время бури. Книга четвертая - Нелли Шульман

Саквояж Эстер остался в камере хранения, на железнодорожном вокзале. Забрав вещи, она поехала к рынку Альберта Кейпа. В газетах Эстер нашла объявление о своем розыске, как человека, обвиняющегося в порче частной собственности и уклонении от обязательной регистрации. Эстер увидела фото: «Доктор Горовиц обучает женщин уходу за младенцами…». Снимок обрезали, но Эстер его узнала. В прошлом году газета напечатала статью о благотворительной клинике, для необеспеченных семей, при госпитале.

Она купила женских журналов, сигареты, взяла навынос в «Кухне Суматры» сатай в арахисовом соусе. От вермишели Эстер отказалась, выбрав салат. Она до сих пор, даже не думая, соблюдала диету.

– Если я буду бегать от гестапо по всей Голландии… – Эстер открыла дверь на балкон, в томный, теплый вечер, – я еще похудею… – она сидела, в старом, шелковом халате, устроив ноги на столе, покуривая. Рынок сворачивался, из пивных слышалась джазовая музыка.

– Здесь ее пока не запретили… – чтобы занять руки, Эстер решила сделать педикюр. В несессере у нее лежал флакончик алого лака. Она хотела проверить почтовый ящик, упаковать передатчик в скромный чемодан, и уехать на Толен, провожать Теодора. Оттуда сеансы связи вести было нельзя. На всем острове жило едва ли пять сотен человек.

– Немцы могут слушать эфир… – Эстер читала статью о свадьбе Кларка Гейбла и Кэрол Ломбард. Ей всегда казалось, что Давид, без бороды, стал бы похож на американского актера:

– Не думай о мерзавце, – вздохнула Эстер, – может быть, его кто-то из евреев пристрелит. Хотя, по словам Элизы, гестапо охрану обещало. Не хочется, чтобы хорошие люди погибали из-за мамзера.

Эстер надо было обосноваться в крупном городе, и выждать, пока гестапо и Давид о ней забудут. В Лейдене, можно было наткнуться на бывшего мужа. Эстер выбрала Роттердам:

– С Элизой свяжусь по телефону. Приеду в Амстердам, на день, увижу мальчиков… – она сделала маску из огурца и хорошо выспалась.

На рынке никого подозрительного, с утра, не было.

Эстер надела темно-зеленый, скромный костюм. Она не стала брать шляпку. Джон учил, что головной убор запоминается:

– Женщина, сняв шляпку, превращается в другого человека… – вспомнила она голос юноши:

– Еще, не приведи Господь, Джон сюда приедет, обеспокоенный моим молчанием. Здесь фон Рабе болтается. Он Джона узнает… – Эстер достала из сумочки ключ от абонентского ящика.

Увидев марки со свастикой, и знакомый, твердый почерк, она облегченно выдохнула.

Генрих стоял, говоря себе:

– Это она, женщина с водного трамвая. Вчера она синий костюм носила, и шляпку… – в профиль он видел длинный, изящный нос, твердый подбородок, тонкие губы. Доктор Горовиц спрятала его письмо в сумочку. Скользнув взглядом по Генриху, женщина, решительно, направилась на улицу:

– Она меня на полголовы выше… – почему-то подумал фон Рабе, – я, еще по фото, понял, что знаю ее… – догнав женщину, он тихо сказал: «В Берлине стоит отличная погода».

Вокруг шумел рынок, рядом кричала торговка: «Спаржа! Молодая картошка! Лучшая спаржа!»

– В музее Пергамон открылась выставка греческих ваз… – ему показалось, что женщина улыбается. Она коротко кивнула в сторону неприметного, трехэтажного здания на углу рынка. Она едва заметно, покачивала бедрами, светлые волосы падали на плечи. Генриху она напомнила амазонку, с греческой вазы, в музее Пергамон.

– Питер говорил, – вспомнил фон Рабе, – Горовицы его американские родственники. Хорошо, что она с профессором Кардозо развелась… – женщина исчезла за плохо выкрашенной дверью подъезда, Генрих, подождав немного, последовал за ней.

Маурицхёйс, картинную галерею в Гааге, закрыли на день, для визита оберштурмбанфюрера фон Рабе. Макс медленно бродил по начищенному паркету, останавливаясь перед полотнами, склонив голову. У него наготове имелся черный блокнот с резинкой и паркеровская ручка. В блокноте, четким почерком, он записывал сведения из художественных музеев. Страницу он отвел под Гент, и две страницы, под Риксмузеум. Многие из картин, предполагалось, в будущем, перевезти в Линц, в музей фюрера, средоточие художественной жизни новой Европы.

Макс много слышал о коллекции Эрмитажа:

– Большевики кое-что распродали, Ван Эйка, например. Однако у них остался Леонардо, Рембрандт, испанские художники… – союзники, Франко, в Мадриде, и адмирал Хорти, в Будапеште, под нажимом немецких послов, согласились кое-что пожертвовать для будущей коллекции, в Линце.

– Конечно, не шедевры, не Дюрера, не Рембрандта… – Генрих, за ужином, сказал, что отобрал для виллы азиатское серебро:

– Колониальный лак, сандаловое дерево… – брат помахал изящной вилкой, – придется не ко двору в наших интерьерах… – виллу фон Рабе отделали в строгом стиле, любимом нацистскими архитекторами. Декоратор вдохновлялся примерами Древнего Египта. Даже комнаты Эммы украсили финским гранитом и мебелью темного дуба, с раскинувшими крылья орлами и свастиками. В просторной передней, под стеклянным куполом, висел огромный, парадный портрет фюрера, работы Циглера. Макс подумал, что к свадьбе надо отремонтировать спальню, гостиную и кабинет для будущей графини:

– Элиза монастырского воспитания, в них взращивают скромность… – полистав блокнот, он записал на задней стороне обложки: «Детская». Сына Макс давно решил назвать Адольфом, в честь фюрера, а дочь, Фредерикой, в память о своей матери. Он вспомнил подземный гараж:

– Можно часть отгородить, сделать бассейн, как на альпийской вилле. Приятно, когда зимой есть, где заняться плаванием… – в Берлине Макс ходил в спортивный зал, на Принц-Альбрехтштрассе, на корты, и в олимпийский бассейн.

– Мы все отличные спортсмены, – одобрительно хмыкнул он, – Генрих выиграл первенство СС по плаванию, Эмма прекрасно в теннис играет. Лошади, яхта, горные лыжи… Элизе у нас понравится, – он представил девушку в Байрейте, на вагнеровском фестивале, в ложе фон Рабе. Макс даже видел покрой вечернего платья, облегающего небольшую грудь, сверкание бриллиантов на шее, цвета кремовых роз:

– Что ей дети… – он внес в блокнот очередного Рубенса и пошел дальше, – сыновья Кардозо к ней никакого отношения не имеют, а от дочери она откажется. У нее родятся новые сыновья и дочери, нашей, арийской крови… – Макс видел, что девушка станет хорошей женой и матерью.

– Правильно делали в древние времена, смотрели на потомство рабынь. Нельзя с закрытыми глазами жениться. Важно знать, что женщина способна к деторождению, – Отто, в Кракове, распространялся о работах приятеля, доктора Рашера, призванных повысить плодовитость арийских женщин.

– Впрочем, – победно улыбнулся брат, – я в своей мужской силе не сомневаюсь… – прозрачные, светло-голубые глаза были спокойны. Макс тоже не сомневался, но средства проверить это у него не было. Оберштурмбанфюрер не хотел осложнений. От него ожидали законного брака. Макс, довольно брезгливо, относился к деятельности общества «Лебенсборн». Отто, тамошний активист, предлагал и ему, и Генриху, осчастливить тщательно отобранных девушек арийским потомством.