Книга Ненависть - Джулия Баксбаум

Такое случается со мной часто, происходящее никогда полностью не соответствует ожиданиям. По крайней мере, я могу надеяться, что позже, намного позже моя память, словно историк-ревизионист, отретуширует сегодняшний вечер и сотрет мою экзистенциальную тревогу. Я запомню, как я смеялась и как напилась с Джесс; и забуду, что мне хотелось домой.

Много лет назад мы с Джесс впервые решили отправиться в Париж, и несколько месяцев, предшествовавших поездке, пребывали в слепом возбуждении, заучивая наизусть туристические путеводители и практикуясь в своем несуществующем французском. Я помню лишь два дня из тех каникул, пикник с багетом и fromage[11] на лужайке перед какой-то церквушкой и ощущение, что мы уже совсем взрослые, хотя нам не было еще и двадцати.

Когда мы сидели там, нахваливая горький сыр, я почувствовала привычный укол разочарования. «Этого ли я ждала так долго и с таким нетерпением? Разве я не надеялась, что буду чувствовать себя здесь по-другому?» А позднее, танцуя в клубе с красивым французским мальчиком, зная, что выгляжу беспечно и что мне следует наслаждаться своей юностью, я все же была вынуждена постоянно повторять про себя, как мантру: «я веселюсь, я веселюсь, я веселюсь». Конечно, когда мой язык оказался у него во рту, этот голос несколько поутих. Однако уже несколько месяцев спустя я вспоминала каникулы как настоящую идиллию и отпускала шутки по поводу своей французской победы, которую, вот совпадение, звали Жак. Так что в результате путешествие вполне окупилось.

Я смотрю на Джесс сейчас; она болтает с парнем, одна сплошная бровь которого делает его похожим на Фриду Кало. Я хлопаю ее по плечу и говорю, что мне нужно на минутку выйти, чтобы позвонить кое-кому. Она хватает меня за руку. Крепко.

— Позвонить Эндрю?

— Нет.

— Не делай этого. Наберешь его номер, когда протрезвеешь. Поверь, завтра ты будешь меня за это благодарить, — говорит она, словно крупный специалист в области пьяных телефонных бесед.

— Я просто собираюсь сказать ему «привет».

— Дай мне телефон. — Я протягиваю его. Джесс, несмотря на свою костлявость, сильнее меня и могла бы меня поколотить. Она выключает мой мобильный и возвращает обратно. Я так сильно пьяна, что мне кажется, будто дело на этом закрыто.

Через четыре часа, после бесчисленного количества рюмок, мы с Джесс сидим на табуретах у бара и беседуем с Фридой и Фридиным приятелем. По иронии судьбы оказывается, что Фрида — художник. Фридин приятель, имени которого я не знаю или не могу вспомнить, говорит, что он антрепренер, но, когда я спрашиваю его, в какой области, он смотрит на меня пустыми глазами. Значительную часть нашего разговора я занимаюсь тем, что рассматриваю его брови, которые, в отличие от Фридиных усов на лбу, недавно были выщипаны и навощены профессионалом. Они представляют собой идеально правильные треугольники.

Когда комната начинает вращаться, а мне надоедает спорить с собой о том, что хуже — чрезмерный или недостаточный уход за собой, наступает время идти домой. Джесс, обладательница мощнейшего либидо, — она называет себя «секс-позитивной феминисткой», как я подозреваю, исходя при этом не из философских теорий, а из практики наслаждения, — остается, наверное, чтобы уложить в постель Фриду. Я восхищаюсь ее простым отношением к сексу. В этом смысле мне бы не помешала доза ее здорового безразличия.

Я иду домой и у дверей здороваюсь с Робертом. Захожу в лифт, и он окликает меня, советуя перед сном выпить пару стаканов воды. Я попадаю ключом в замок далеко не с первой попытки, но в конце концов все-таки оказываюсь в квартире и плетусь в ванную.

И я остаюсь там, скорчившись на полу, положив голову на сиденье унитаза и с удовольствием чувствуя щекой его прохладу, пока в окно мое не начинает светить солнце, объявляя о наступлении утра.

Это был мой самый лучший сон за всю неделю.

ГЛАВА 7

У меня болит все. Если я попытаюсь пересечь комнату, то могу умереть по пути от головокружения. Я бросаю взгляд на часы, но поворачиваю голову слишком быстро, и это вызывает новый приступ тошноты. Я собиралась встретиться со своим дедушкой в Ривердейле в десять. Для этого мне нужно попасть на поезд, отправляющийся с вокзала Грэнд-сентрал в 9:15, а сейчас уже 8:55. Это означает, что я должна была выйти из дома примерно десять минут назад. Блин. Начинаю думать, как отменить поездку, но я просто не могу поступить так с дедушкой Джеком. С кем-то другим — возможно, но только не с дедушкой Джеком. Он всегда видел меня насквозь.

Я с трудом поднимаюсь с пола, чищу зубы и наливаю в стакан немного жидкости для полоскания рта. В доме престарелых лучше не показываться, если от тебя несет текилой. Поскольку времени принять душ уже нет, я протираю под мышками влажной салфеткой для лица. Пахнет она после этого ужасно. Я выхватываю из горы грязной одежды футболку и пару жутких джинсов, набрасываю на плечо сумку, выбегаю из двери, скатываюсь по шести пролетам лестницы, — времени ждать лифт тоже нет, — и оказываюсь на улице. Сегодня я не выиграю у дедушки дискуссию о пользе гигиены. О кофе тоже можно уже не мечтать. Я спешу к метро быстрым, но неровным шагом, пытаясь понять, не пьяна ли я до сих пор. Вагон трогается в тот момент, когда я добираюсь до платформы. Проклятье.

Следующая электричка появляется по меньшей мере через шесть минут. «Я не могу пропустить поезд на Ривердейл», — бубню я себе, и похоже, что вслух. Даже точно вслух. Я до сих пор пьяна. Вот блин. Другие люди в вагоне отодвигаются от меня подальше, как будто мой вид психического расстройства заразен. Я хочу сказать им, чтобы они не беспокоились, я просто выпила, но понимаю, что делу это, скорее всего, не поможет, особенно если учесть, что сейчас только девять утра. Вместо этого я обхватываю голову руками и начинаю тихонько стонать про себя. Вагон раскачивается из стороны в сторону, провоцируя болезненные симптомы похмелья.

— Эмили? — звучит откуда-то сверху бесплотный голос. Я вижу перед собой свеженачищенные черные туфли, но голову не поднимаю. «Это не может со мной происходить. Это, должно быть, мне просто мерещится. Господи, сделай так, чтобы этого не было». Мне кажется, если я буду сидеть с опущенной головой и притворюсь, что не слышала Эндрю, он уйдет. Я плотно зажмуриваю глаза в надежде, что он исчезнет. Не помогает. Когда я их открываю, он по-прежнему здесь. Те же свеженачищенные черные туфли.

Мне не померещилось.

— Привет, — говорю я. Он смотрит на меня с любопытством, и по его ссутуленным плечам я могу определить, что он еле сдерживает смех. Я смотрю вниз и вижу, что на мне его старая футболка команды по плаванию МТИ[12], которую он когда-то пообещал выбросить. На моей груди огромными черными буквами написаны слова «МОКРЫЕ БРИТЫЕ БОБРЫ». Когда я слышала историю этой футболки в первый раз, она показалась мне даже смешной, — талисманом факультета был бобер, а команда брила ноги, чтобы плыть быстрее, вот и получилась такая надпись, — но в данный момент я не вижу в ней ничего забавного. Единственное преимущество моего состояния заключается в том, что я не в полной мере осознаю всю глубину своего унижения.