Книга Сальвадор Дали. Божественный и многоликий - Александр Петряков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Между ним и сестрой Дали отношения были дружескими, если смотреть на них глазами поэта, зато Ана Мария не понимала, почему после стольких долгих прогулок, бесед, откровенных разговоров ничего не происходит.
«Между мной и Федерико, — пишет она, — существовало что-то ускользающее от понимания, какая-то таинственная призрачная жизнь, в которую мы входили, как в сон. Все, что происходило там, казалось естественным, закономерным и понятным — словно иначе и быть не могло. Но после и особенно теперь, когда прошло столько лет, когда мне и самой непонятно, что это было, — что я могу объяснить другим. Сон нельзя объяснить. А та жизнь и сон — одной природы…»
Лорку всегда тяготило незримое присутствие смерти, его просто обуревало и в то же время чудовищно томило темное предчувствие ранней гибели, и он в редком стихотворении не упоминает слова «смерть». Он играл с ней в какие-то странные игры, частенько предлагая своим приятелям в «Рези», например, посмотреть, как он будет выглядеть в гробу, а мертвеца он изображал весьма правдоподобно.
Этим он забавлял Дали и его сестру в Кадакесе, когда ложился на песок пляжа и застывал в наигранной смертельной судороге. Эти эпизоды нашли свое отражение в ранних работах Дали, причем в «Большом натюрморте (Приглашение ко сну)» он изобразил не только лежащую голову Лорки, но и тень своей. Сохранилась и фотография, где Федерико лежит на пляже в Кадакесе на боку с закрытыми глазами и свалившейся с головы панамой.
На других снимках, сделанных летом 1927 года, мы видим Дали и Лорку вдвоем. На одном поэт сидит с бокалом в левой руке, а правую положил на обнаженную ногу художника, который лишь в трусах, и его обнаженный торс мужественно красив, хоть и не мускулист и не атлетичен; Дали был среднего, сто семьдесят сантиметров, роста и хорошо сложен. На другом они сняты на самой кромке морского берега. Оба в пуловерах. Дали держит Лорку за талию сзади, при этом что-то говорит с полуоткинутой назад головой, а Лорка кажется очень довольным. Фотографий совместных много: вот друзья в кафе в чрезвычайно элегантных строгих костюмах, а вот на пляже, где Ана Мария поливает их, одетых в халаты и цилиндры, из лейки, а на этой Дали в военной форме — пришлось ему послужить и в армии, правда, недолго.
В то время они и переписывались. Писем Лорки к Дали осталось всего несколько. Дали не слишком заботился о своих архивах, да и в конце жизни его наследием занимались другие. Зато писем Дали к Лорке сохранилось много. Дали предстает в них замечательным стилистом, наделенным убедительно красивым литературным слогом.
В этих письмах поражает его восторженное отношение ко всему новому в искусстве, суждения свежи и оригинальны, заразительны даже, и кажутся откровением юношеской веры в те веяния, каким молились в то время молодые адепты живописи и литературы.
Дали видел в Лорке родственную душу, всепонимающего друга, кому можно излить свое отношение к окружающему миру, прекрасному в родном Кадакесе и очень чужому и враждебному, непредсказуемому, если он принимает обличье социума; можно поведать сокровенные и потаенные мысли о себе и новинках литературы или позлословить по поводу Кокто или иной парижской знаменитости. В этих письмах Дали выплескивает себя без удержу, он хочет, чтобы сверкающая россыпь его мыслей стала благодатным дождем другу, кто «единственный понимающий человек изо всех, кого знаю».
Он пишет Лорке: «…Человек никогда не видел ничего столь красивого и поэтичного, как никелированное авто. Техника переменила все. Наше время куда сильнее отличается от всех прочих эпох, чем готика от Парфенона. И нечего предаваться воспоминаниям об убогих, уродливых проделках прежних времен, не знавших техники. Нас окружает новая, совершенная красота — и от нее родится новая поэзия».
В то время наш герой был устремлен в будущее, ему тогда казалось, что технический прогресс — панацея от всех болезней официального, «тухлого», как его называл, искусства. Он хоть и чувствовал в глубине души важность, необходимость и, в конечном счете, духовнообразующую силу традиции, но тогда мало придавал этому значения. В зрелые годы он осознает ошибки молодости и поставит традицию на пьедестал. Поэтому ему тогда казалось, что Лорка идет не по тому пути, слишком сковывает себя традицией, что мешает его поэтическому гению.
Любопытно в этом отношении довольно длинное письмо, посвященное «Цыганскому романсеро». Письмо датировано началом сентября 1928 года и послано из Кадакеса.
Дали откровенно пишет другу:
«Ты связан по рукам и ногам путами отжившей поэтической манеры, уже не способной ни воплотить сегодняшние порывы, ни взволновать.
Ты связан этим старьем, хотя, наверное, считаешь свои находки дерзкими и все чаще допускаешь элементы иррационального. Но я тебе говорю: ты топчешься на месте, иллюстрируя самые затасканные и общие места». Но заканчивает свое письмо так:
«Люблю тебя и твой могучий язык, который держит книгу, и верю, что наступит день — и ты распрямишься, наплюешь на Салинасов[1], бросишь Рифму, которую весь свинюшник почитает за Искусство, и примешься за то, от чего душа возрадуется и волосы встанут дыбом, — за такую поэзию, которая дотоле никому из поэтов не снилась.
Прощай. Верю в твое вдохновение, в твой пот, в твое роковое предназначение».
Едва ли это письмо обидело Лорку — он наслушался от друга в Кадакесе подобных резкостей в их бесконечных спорах предостаточно, так что до охлаждения их отношений было еще далеко.
А кроме того, Дали полагал, что только художник может стать подлинным поэтом, поэтому сам писал стихи и посылал другу такие вот, к примеру, образчики:
Как верно здесь слово художника рождает живописный образ! Подобные литературные пробы обращались затем в сюрреалистические образы его картин.
Приведем еще небольшой фрагмент из поэмы-эссе о святом Себастьяне:
В этом поэтизированном эссе, посвященном Лорке и опубликованном в июльском номере журнала «Друг искусства» за 1927 год, Дали попытался с помощью умозрительных псевдонаучных приборов вроде «Гелиометра» измерить «очевидные расстояния между чисто эстетическими ценностями», а «Чистую Поэзию» он видит в постконструктивизме.
Таким образом он хочет вывести формулу «Священной Объективности» искусства. Произведение в целом чрезвычайно интересное, знаковое, и очень жаль, что нет возможности привести его полностью. Совершенно необычная словесная ткань, яркая рафинированная образность и прочие достоинства этого произведения позволяют отнести его к первым литературным шедеврам Сальвадора Дали.
