Книга Кесем-султан. Величественный век - Ширин Мелек

Тихо шелестели камыши чуть поодаль, там, где ручей впадал в небольшую запруду. Квакали лягушки. Еще дальше, на опушке леса, надрывалась сойка, чем-то явно очень обиженная. Ручей журчал весело, и вода в нем наверняка была прохладной, но пробовать ее пальцами босой ноги Махпейкер не рискнула. Не та река, не та вода.

Солнце глядело вниз желтым своим глазом, похожим почему-то на кусок янтаря, и совершенно не слепило, несмотря на теплый погожий денек. Оно просто застыло в зените, и можно было глядеть на него, сколько заблагорассудится. Но Махпейкер предпочитала смотреть на Софийку.

Как-то ее теперь зовут?

Вообще, какая же несусветная глупость – гаремные имена! Ну почему Марию сравнивают с первой женой Пророка Мухаммада (мир ему!)? Какая из нее Хадидже? И почему она, Анастасия, стала Махпейкер? Вроде не такое круглое у нее лицо…

А еще раздражает, что имя это может смениться дважды, а то и трижды за жизнь. Ну вот стукнет кому-то в голову, что ты не на Луну лицом похожа, а, к примеру, глаза у тебя темные, как виноградины, – будешь ты Виноградоглазой. И ничего с этим не поделать.

Софийка на том берегу сочувственно улыбается. Ветер колышет подол ее легкой рубашки, обнажая босые, как у самой Махпейкер, ноги. Возле левой ноги Софийки деловито ползет по стебельку травинки божья коровка.

Обе девушки молчат – ну такое вот здесь место, с неподвижным солнцем и непреодолимой струйкой воды размером в пять-шесть ладоней. Слова не нужны, их заменяют взгляды, поворот головы, быстрая виноватая улыбка.

«Прости меня», – молчит Махпейкер.

«И ты меня прости».

«Я не хотела… вот так».

«Я знаю»…

Обе глядят друг на друга. Кажется, сказать больше нечего, но расставаться не хочется, это немыслимо просто – расстаться, разорвать мимолетную связь, которая тянет девушек друг к другу, манит сильней, чем огонь лампы – неосторожную бабочку… да вот только нельзя. Невидимая стена не пустит, не стоит и пытаться. А если пустит, то быть великой беде.

«Мне пора, – Софийка первой разрывает гнетущую неподвижность, смотрит печально, словно стараясь навсегда сохранить подругу в памяти. – Да и тебе тоже пора. Извини, что так вышло».

«Мы еще встретимся?» – жадно молчит Махпейкер. Но и ее поза, и каждый жест просят, умоляют: «Скажи, что это не последний раз! Пусть ты соврешь, только дай надежду!»

Но здесь нельзя лгать, и Софийка – да и сама Махпейкер – прекрасно об этом знают. Софийка быстро, мимолетно улыбается, и эта улыбка ножом режет Махпейкер по сердцу.

«Жаль мне, Настуня, так жаль…».

И Махпейкер сейчас сама не знает, кого ей-то жалеть сильнее – Софийку или себя, горемычную. Хочется плакать, но тогда придется оторвать взгляд от нежданной, но такой дорогой гостьи, забредшей в странный сон, похожий одновременно на явь и на сумасшествие.

«Ты подружек своих держись, Настуня. Хорошие они у тебя. И Башар эта тоже хорошая. Ты люби их, Настуня, тогда и они от тебя не отвернутся».

«Я буду, – Махпейкер сама не знает, как выразить свои чувства, но ее безмолвная клятва тверда, тверже стали и крепче державного султанского трона. – Пусть вся Порта восстанет против меня, пусть весь мир ополчится на меня, но я им не изменю».

«Вот и хорошо».

Софийка бледнеет и выцветает, словно туман над речкой, и вот уже сквозь ее полупрозрачное тело видать соседний лес, приветливо шелестящий листвой. Махпейкер кусает губы, чтобы не взвыть в голос. Кажется, свидание окончено.

– Махпейкер? Эй, просыпайся, Махпейкер!

«Да отстаньте же от меня!» – хочет закричать девушка, но янтарный круг солнца мигает и сменяется встревоженными глазами Башар. Позади новой подружки бледной тенью маячит Хадидже с ночной лампой.

– Да что с тобой, э? Ты прямо как струна натянутая и стонешь так тяжко… Дурной сон привиделся, что ли?

– Нет. – Голос Махпейкер спросонья хриплый, но слова звучат четко, падают в темноту спальни тяжелыми камнями. – Нет, Башар. Сон хороший. Ты прости меня, что побеспокоила, я не хотела.

Несколько мгновений Башар прищуренными глазами разглядывает подругу, затем едва заметно пожимает плечами: мол, не хочешь – не говори. Извинений подчеркнуто не принимает – дескать, какие между подругами извинения? Уходит на свое спальное место, плюхается туда шумно и отворачивается, натягивая одеяло.

Хадидже задерживается чуть дольше, качает головой, но Махпейкер улыбается ей спокойно и уверенно, берет за руку, унимая подозрения. Немного успокоенная, Хадидже тоже уходит.

А Махпейкер не спит до утра, вспоминая сон и беззвучно, одними губами, проговаривая то, что не успела там, под странным янтарным солнцем. По лицу ее текут слезы, но расплакаться в голос нельзя – подруги услышат.

Ни к чему оно. Им и без того расстройств много.

* * *

Валиде Сафие проводила взглядом спешащую куда-то троицу. В последнее время валиде пристрастилась к укромному балкончику, увитому виноградом и устеленному темно-синими подушками. Отсюда открывался прекрасный вид на небольшой, по меркам Топкапы, дворик с пальмами и фонтаном, где совсем еще юные девушки бегали друг за другом, играли в карты или мяч, а важные евнухи следили за ними, застыв безмолвными статуями.

Обычно дворик либо пустовал, либо использовался наставницами-калфа вместо одной из комнат для обучения: фонтан давал достаточно прохлады, а роскоши здесь, по гаремным стандартам, и вовсе не было: небольшая галерея укрывала от тени, но и только. Провинившиеся перед суровой калфа переходили учить свой нелегкий урок под палящие лучи солнца, а более послушным счастливицам дозволено было сидеть в тени. Евнухи скользили между девушками, разнося стаканы с ледяной водой и проверяя, чтобы никто из провинившихся не упал в обморок. Такое наказание – мелочь, во время учебы дозволяется многое, вплоть до самых настоящих пыток, если уж на то пошло. Но редко: ценные рабыни должны оставаться здоровыми и радующими глаз.

Кроме тех случаев, когда они вообще теряют право оставаться живыми. Такое тоже случается. Тоже редко, но…

…Но не будем об этом. Сегодня по случаю дня рождения Халиме-султан занятия были отменены. Гарем готовился к празднествам, которые планировалось начать с закатом солнца. Даже старая Рухшах, казалось, помолодела и носилась где-то, словно на крыльях, готовя место для валиде и в сотый раз объясняя, какие блюда следует подавать матери султана.

Сафие все устраивало. Если что-нибудь случится, Рухшах знает, где ее найти.

Конечно, в покоях валиде сейчас прохладней, чем здесь, на тесном балкончике, расположенном на солнечной стороне. Хоть он и продувается вечным гаремным сквозняком, но все-таки знойный воздух Истанбула слишком тяжел, слишком горяч… Другое дело – покои валиде, где толстые стены не пропускают зной, царящий снаружи, где высокие потолки заканчиваются куполами, на которых рвутся вверх выложенные разноцветными изразцовыми плитками фантастические деревья, дающие ощущение простора и света. Все в покоях валиде служит усладе глаз и предназначено оберегать от жары и холода, от нескромных взоров и злоязыких сплетен.