Книга Дело княжны Саломеи - Эля Хакимова

— Нет, Домна Карповна. — Грушевский откашлялся. — Думаю, пора полицию вызвать, боюсь, добром все это теперь не кончится.

— Знамо дело, — сурово кивнула купчиха, повязывая на голову с толстой косой цветастый платок, лежавший на плечах.

Яркая луна отражалась в черном зеркале спокойного озера. Со всех сторон от берега отплывали лодки с фонарями на носу и корме. Мужики огромными шестами ощупывали дно, перекрикиваясь с соседними рыбаками. Где-то там их ждал страшный улов.

Перейдя по мостику, расстались у развилки тропинок. Гостям надо было переодеться в сухое. Домна Карповна поклонилась им и пригласила в дом. Остальные гости уже уехали, в усадьбе остались только князь с княгинею, которым помощь доктора будет не лишней.

Тюрк шел перед Грушевским, обнимая картину, будто реликвию. Вдруг впереди послышался шорох. С тяжелых ветвей хлынул водопад дождевых капель, и показалась темная неясная фигура. Застывший Максим Максимович хлопал глазами, ожидая, когда шатающаяся фигура выйдет из тени кустов в столб лунного света. Вот сейчас появится она, девушка невиданной красоты, призрак несчастной княжны… или графини?..

— Мммаксим Максимыч, — раздался вдруг ломкий юношеский голос Коли. — Это вввы?

— Коля! — воскликнул Грушевский, выбегая навстречу «призраку». — Как вы здесь? Откуда?

Через несколько минут они уже вошли в пагоду. Керосиновая лампа давала достаточно света, хотя совсем не согревала. Во избежание простуды гости срочно переоделись в сухое. Студент облачился в сухие носки Грушевского и швейцарскую шерстяную рубашку Тюрка. Оказалось, что все это время Коля бродил по парку. Уехать из Свиблова, так и не узнав в точности, что стало с княжной, он не решился. Среди гостей и любопытствующих рождалось много слухов, один другого ужаснее или романтичнее. Но то, что следов беглянки не нашли ни в Луге, ни в Петербурге, Колю страшно напугало. Он перелез через ограду парка с твердым намерением остаться в имении до тех пор, пока не станет ясна судьба Саломеи.

Еще до грозы он видел поисковые бригады слуг и крестьян, организованно прочесывавшие парк и прилегающие леса. Едва не оглох, когда оказался слишком близко к фейерверкам. А затем промок до нитки под проливным дождем во время бури. Он с надеждой бросился выспрашивать у новых своих знакомых, что известно тем. Увы, ничем утешить его они не могли. Грушевский воздержался от того, чтобы поведать юному влюбленному мрачную легенду о графине Паниной, но Коля и сам стал догадываться о чем-то нехорошем.

— Я видел лодки там, на озере. Неужели они думают, что княжна… что она может утонуть? — прерывающимся от волнения голосом спрашивал мальчик.

— Ничего неизвестно, — пытался успокоить его Грушевский, но актером он был плохим. На его добром лице всегда отражалось то, что он думал.

— Ах, если бы вы знали ее! — восклицал все время Коля. Крупная дрожь никак не покидала его, зубы стучали как в лихорадке. Рубашка Ивана Карловича достигала его колен, и в таком наряде Коля выглядел еще более ранимым. — Самая лучшая на свете, самая красивая… Она обращалась со мною так, что никакому адвокату Гроссу и не мечталось. Она всегда хвалила мои стихи и запросто позировала Ле Дантю. А пианисту Боровских помогла окончить курсы в консерватории. Она организовала фонд в помощь неимущим музыкантам и художникам. А если бы вы только знали, какие она улыбающиеся письма пишет! Да вот же, вот, у меня есть одно…

И он бросился искать в своем мокром сюртучке безнадежно отсыревшее письмо. Слезы уже градом катились по его бледному лицу с лихорадочным румянцем так же обильно, как недавно лили дождевые струи. Грушевский смотрел на него, и сердце его разрывалось, но чем он мог утешить Колю? Люди умирают, и никого не пощадит смерть, как бы сильно их не любили, как бы сильно не страдали от их потери…

Кое-как успокоив юношу, Максим Максимович уложил его на неудобный диванчик в китайском стиле и дождался, когда благодатный детский сон сомкнул влажные от слез ресницы. Обернувшись, он застал Тюрка увлеченно читающим письмо Коли.

— Иван Карлович, что вы делаете?! — шепотом, чтобы не разбудить Колю, возмутился Грушевский.

— Вы знаете, действительно любопытный почерк… — не отвлекаясь от своего занятия, пробормотал Тюрк.

— Но это ведь как минимум неприлично! Помилуйте, читать чужие письма, это уж черт знает что такое!

— Неприлично? — задумался Тюрк, словно впервые слышал это слово. — Но мне интересно.

— И что с того? Приличия не зависят от ваших интересов!

— Кому это может повредить?

— Немедленно оставьте письмо, — совсем вспылил Максим Максимович, — и больше никогда при мне не делайте ничего подобного!

— Хорошо, — равнодушно пожав плечами и немного подумав, смирился Тюрк. — Но ведь он сам его нам дал.

— А вы и рады воспользоваться волнением юноши. Стыдно!

Но тут в дверь постучали. Это был мальчик, которого послал к Грушевскому Кузьма Семенович с берега озера. Спешно собравшись, он выскочили в прохладу занимающегося утра. Еще по-ночному темный лес, освеженный грозой, влажно шелестел листвой. Запахи зелени и мокрой травы, сока в сломанных ветках и сбитых цветках казались резче ранним утром.

— Нашли, — Кузьма Семенович, уставший, мрачный, с почерневшей от влаги шевелюрой, встретил Грушевского у мостков. Мужики с причаливших лодок благоговейно стояли поодаль. — Задели сначала корягу. Чуть лодку не перевернули. Потом нащупали ее. Не смогли крюком зацепить, так двумя шестами…

На мостках лежало тело утопленницы, покрытое рогожей. Из-под нее вытекали черные струи воды, змеились водоросли, клубилась густая тина. Грушевский унял непонятную при его опыте дрожь в руках и, став на колено перед трупом, отбросил край рогожи.

Глава 8

— Что скажете, Максим Максимович? — раздался нескромный вопрос, и из-за толпы мужичков вышел на мостки человек в новеньком непромокаемом плаще с капюшоном.

Только его здесь не хватало, с досады поморщился Грушевский, прежде чем выпрямиться навстречу нахалу. Это был журналист Животов Арсентий Петрович собственной персоной. Автор, широко известный по серии статей «Петербургские профили» в разных газетах города, а также по самым скандальным и дурно пахнущим заметкам в желтоватом «Петербургском листке». Эту гладкую, слегка полноватую, пышущую здоровьем физиономию, будто постным маслом облитую, Грушевскому часто доводилось видеть еще во время работы в полицейской части. Щеголеватый, с претензией на моду одетый пронырливый тип давно набил руку и слог на жареных новостях. Не гнушавшийся ничем, не стесненный ни малейшими понятиями о совести этот «Живоглотов», как про себя его называл Грушевский, проникал в прозекторскую чуть ли не первым, еще до патологоанатома копался во внутренностях убитых, сгоревших и утонувших, а также в их грязном белье — и в прямом, и в переносном смысле. Особенно если дело обещало быть громким или скандальным, или имелась хоть малейшая возможность раздуть его до такового. Надо отдать ему должное, скрепя сердце признал Грушевский, нюх у Животова, начисто лишенного чести, совести и брезгливости, все так же остер. Почуял трупный запах — и тут как тут. Вряд ли его заинтересовала бы свадьба, пусть и богатейшего купца на пусть и писаной красавице княжне. А вот скандал и мертвечина — это как раз для него.