Книга Русское иго, или Нашествие ушкуйников на Золотую Орду - Вадим Телицын

И все же, почему новгородская земля не стала центром земледелия?

У историка и публициста С. В. Шкунаева есть ответ на это: В. О. Ключевский, который называл историю России историей колонизации, то есть историей движения вширь, объяснял ее совершенно простым фактором: никакое интенсивное хозяйство на территории, куда волею судеб попали восточные славяне, в принципе невозможно исторически. Хоть сохой пахать, хоть плугом, хоть трактором. Оно исторически несостоятельно.

А вот что пишет на этот счет американский исследователь Ричард Пайпс: «Подобно другим славянам, русские в древние времена были пастушеским народом. И подобно им, поселившись на новых землях, они мало-помалу перешли к земледелию. На их беду области, куда проникли восточные славяне и где они обосновались, необыкновенно плохо пригодны для земледелия. Коренное финское и тюркское население относилось к нему как к побочному занятию, в лесной зоне, устремившись в охоту и рыболовство, а в степной — в скотоводство. Русские поступили по-другому. По всей видимости, сделанный ими упор на земледелие в самых неблагоприятных природных условиях является причиной многих трудностей, которые сопровождают историческое развитие России. Вот некое сравнение. Однако наиболее серьезные и трудноразрешимые проблемы связаны с тем, что страна расположена далеко на севере. Россия с Канадой являются самыми северными государствами мира. Верно, что современная Россия располагает обширными территориями с почти тропическим климатом — Крым, Кавказ и Туркестан, однако эти земли были приобретены поздно, по большей части в эпоху экспансии Империи в середине XIX века. Колыбель России — та область, которая, подобно Бранденбургу немцев и Иль у французов — находится в зоне смешанных лесов[49]. До середины XVI века россияне были буквально прикованы к этой области, ибо степями с их драгоценным черноземом владели враждебные тюркские племена. В эпоху становления своего государства они жили между 50-м и 60-м градусом северной широты. Это приблизительно широта Канады. Проводя параллели между этими двумя странами, следует, однако иметь в виду и кое-какие отличия. Подавляющее большинство канадского населения всегда жило в самых южных районах страны: по великим озерам и реке святого Лаврентия, т. е. на 45-м градусе, что в России соответствует широте Крыма и среднеазиатских степей. Девять десятых населения Канады проживает на расстоянии не более трехсот километров от границы с США. К северу от пятьдесят второй параллели в Канаде мало населения и почти нет сельского хозяйства. Во-вторых, на протяжении всей своей истории Канада имела дружественные отношения со своим более богатым южным соседом, с которым она поддерживала тесные экономические связи. И наконец, Канаде никогда не приходилось кормить большого населения. Те канадцы, которым не находилось работы в народном хозяйстве, имели привычку перебираться на временное или постоянное местожительства в США. У России не было ни одного из этих преимуществ: соседи ее не были богаты или дружески расположены и стране приходилось полагаться на свои собственные ресурсы, чтобы прокормить население, которое уже к середине XVIII века превышало население сегодняшней Канады».

Дальше Пайпс приводит вполне общеизвестные вещи, что период, когда возможно заниматься сельским хозяйством в Западной Европе, которую можно начать где-то с Польши сегодняшней, на 50–100 % больше по времени, которым располагает российский крестьянин для работы. Пайпс приводит данные о том, каким образом развивалось сельское хозяйство, данные по ржи (наиболее устойчивой породе зерновых), как двигалась эта урожайность в России и в Западной Европе, как уже к середине XVII века страны развитого сельского хозяйства, во главе которых шла Англия, регулярно добивались урожайности в сам-10 (а при этом было в России примерно сам-3, то есть две доли могли идти на потребление, одна — на следующий сев, что позволяло прокормить население, но не позволяло сельскому хозяйству развиваться, а крестьянам богатеть, сбывая значительную долю своего урожая).

«Подобно остальной Европе, — пишет Пайпс, — Россия в Средние века, как правило, получала урожай в сам-третий. Однако, в отличие от Запада, она в течение последующих столетий не знала резкого подъема урожайности. В XIX веке урожаи в ней оставались более или менее такими же, как в XV, в худые годы падая до сам-двух, в хорошие поднимаясь до сам-четверт и даже до сам-пят, но в среднем веками державшись на уровне сам-третей, чуть ниже этого на севере и чуть выше на юге».

В принципе такой урожайности хватало, в общем-то, чтобы прокормиться. Представление о русском крестьянине, как о несчастном создании, извечно стонущем под гнетом и гнущем спину, чтоб обеспечить себе самое жалкое существование, просто несостоятельно, — вполне объективно говорит Пайпс, — но, тем не менее, реальность не позволяла двигаться активно вперед. В низкой производительности российских полей, — опять же пишет Пайпс, — нельзя винить один лишь климат. Скандинавия, несмотря на свое северное расположение, уже к XVIII веку добилась урожайности один к шести, тогда как прибалтийские области российской империи, находившиеся в руках немецких баронов, в первой половине XIX века приносили от 4,3 до 5,1 зерна на одно посеянное, то есть давали урожай, при котором возможно накопление излишков. Другой причиной низкой производительности сельского хозяйства России помимо уже перечисленных природных факторов было отсутствие рынков сбыта. Здесь причина и следствие в своем взаимодействии влияют друг на друга. Причина порождает следствие, однако следствие затем делается самостоятельной причиной и, в свою очередь, начинает воздействовать на свою первоначальную причину. Неблагоприятные природные условия привели к низким урожаям. Низкие урожаи породили нищету. Из-за нищеты не было покупателей на сельскохозяйственные продукты. Нехватка покупателей не позволяла поднять урожайность. Конечным результатом всего этого было отсутствие побудительных стимулов к улучшению сельского хозяйства. Разорвать этот порочный круг могло лишь вмешательство каких-то внешних обстоятельств, а именно: установление торговых связей с другими странами или крупные научно-технические нововведения, — так считает Р. Пайпс.

Известно, каким образом это в России происходило. На Западе — и это опять же общеизвестный факт — богатство городов, росшее на ремесле, торговле и т. д., давало гигантский рынок сбыта сельскохозяйственной продукции. В России ситуация была прямо противоположной: «В России же города никогда не играли важной роли в сельском хозяйстве страны. И как ни парадоксально, с течением веков роль эта скорее уменьшалась, чем росла. Еще в конце XVIII века горожане составляли всего 3 % общего населения страны. Но и эта цифра может ввести в заблуждение. Ибо горожане испокон веку состояли по большей части из помещиков и крестьян, производивших свои собственные продукты питания. Не могла Россия сбывать зерно и за границей, поскольку до середины XIX века на него не находилось внешнего рынка, появившегося лишь тогда, когда промышленно развитые страны решили, что ввоз продовольствия обойдется им дешевле его производства. Россия стоит слишком далеко от великих торговых путей, чтобы развитая городская цивилизация сложилась в ней на базе внешней торговли».