Книга Ангел в петле - Дмитрий Агалаков

Петька пьяненько отмахнулся:

— Слушай, ты напился совсем. Что несешь-то?

— Знаю, потому и несу, — вяло огрызнулся Савинов.

— Да ну тебя. Знаешь! Чего ты можешь знать? Антиутопия какая-то. Наш формат — держи язык за зубами и пей коньяк. Или «Столичную», — кивнул он на бутылку. — А ты — первые лица государства! Бред какой-то. Не знал я, что ты пьяный — такой. Лишнего тебе употреблять не надо. Загремишь еще с тобой, Дима, по пьяной лавочке. Честное слово…

— Смешно это все, право, — качал головой о своем Савинов. — Ой, как смешно…

— Все, спать буду. Ничего не слышал, ничего не видел. — Петька Тимошин вытянулся на своей лежанке, закрыл глаза. — Бай-бай, Дмитрий Палыч. «Спя-ят уста-алые игру-ушки, — тоненько завыл он, — книжки спя-ят…»

7

И вот уже время заиграло на своей дудочке губительную для власть придержащих мелодию. Выстроившись в ряд, некогда мощные старцы готовы были один за другим ступить в темные воды забвения. Вначале Савинов с интересом наблюдал, как хоронили отца застоя и великого женолюбца «дядю Леню», как уронили его гроб, к ужасу всей страны, как рыдали родственники, готовясь к худшей доле; как в том же направлении, на пушечном лафете, повезли борца за трудовую дисциплину — гэбэшника Андропова. «Гляди-ка, а вот этот — боровичок», — сказала, довязывая носок, мать о следующем генсеке. Савинов не стал ее разубеждать — все увидит сама.

Главное — его жизнь только начиналась…

Он возвращался с товаром из Москвы. Дмитрий Савинов принарядился — коттоновая рубашка, джинсы в обтяжку. Не какие-нибудь «Левис»! Держась за поручни, Савинов смотрел в окно — на убегающие назад леса. Сейчас, ночью, спальный вагон выглядел тишайшим местом. Разве что перестук колес нарушал тишину. Этакий мирно похрапывающий корабль, летящий через безмолвный космос.

Савинов оглянулся на шум открывающейся двери в начале вагона. Проводница. Он махнул ей рукой. Затворив дверь, девушка направилась в его сторону. Ее настроение выдавала походка — она была немного томной, легкой.

— Не спится? — подходя, тихо спросила она.

— Обижаете, Катюша. Я вас жду. Как мы договорились. Армянский коньяк на столе. И закуска тоже. Все готово. — Он улыбнулся. — Надеюсь, вы не передумали компанию мне составить?

Девушка поймала его взгляд:

— Нет.

Он открыл дверь купе.

— Тогда — прошу.

Оглядев убранный яствами столик, Катюша села на пустующую полку.

— Хорошо, когда едешь один, — сворачивая пробку, сладко пропел Савинов. — Можно пригласить гостей, — он уже наливал коньяк в походные стопки. — Посидеть, поговорить по душам.

— И часто вы так по душам говорите?

Круглые колени проводницы приковали внимание Савинова.

— Как правило, мне попадается ответственный работник, который беспощадно храпит после законного пол-литра того же армянского коньяка. Так что сегодняшняя ночь — исключение. — Он поднял свою стопку. — За знакомство? И волнующие последствия? — в последней фразе читался вежливый вопрос, заданный галантным кавалером.

Опуская глаза, девушка снисходительно покачала головой:

— Вы своего не упустите, это точно.

— Может быть, на ты?

— Ты своего не упустишь, — поднимая голову, девушка открыто взглянула на спутника. — Но вы мне нравитесь, Дима. Ты мне нравишься…

«Своего не упустишь…». «Барыши со шмоток — это, конечно, хорошо, — думал он, глядя в глаза девушки. — Но неужели нет вариантов получше? Ведь они должны быть! Где-то совсем рядом. Сейчас все по земле ходят, кажется, пустой, но под ногами-то — россыпи: золото-брильянты. И почти никто об этом не знает. Но только не он. Возьми лопату, копни! У кого власти побольше, через несколько лет на экскаваторах будут ездить, разгребать, обогащаться. Шмотки — нет, это ерунда на постном масле. Насмешка. Глупость. Надо найти лопату получше, приготовиться…»

— О чем ты думаешь? — спросила Катя.

— О вас. — Он улыбнулся. — Прости, о тебе.

Дома, поставив чемоданы и сумки на пол, Савинов сел на табурет в прихожей и оказался перед зеркалом. Мать, бесконечно обрадованная его приездом, гремела посудой на кухне. Она всегда переживала за него, пока он странствовал.

— Тебе супа полную тарелку? — спросила она оттуда. — А, Дима? — Мать вышла в переднике, с половником наперевес. — Чего не раздеваешься?.. Устал?

— Немного, — не сразу ответил он, разглядывая розовый шрам над правой бровью.

— Супа, спрашиваю, полную тарелку?

— Половинку.

— Почему?

— Обедал в ресторане. В вагон-ресторане.

— Опять впустую тратил деньги?

— Тратил.

Мать вздохнула:

— Ну что мне с тобой делать?

— Ничего.

— А котлеты — две?

— Две, — вздохнул он.

Этот шрам — точно печать. Да вот только чья? И к чему обязывает?..

— Ладно, раздевайся, мой руки, — уходя на кухню, настоятельно проговорила она.

Но он, продолжая смотреть в зеркало, едва расслышал мать. В нем, Диме Савинове по прозвищу Спортсмен, ворочался другой человек. Ему давно было неуютно в юношеской утробе. Он советовал и учил. Настаивал. Если что, мог садануть по печени, защемить артерию, вцепиться в желудок. Он был неудачником и теперь не хотел все повторить. Потому что ему обещали. Он верил этому обещанию. Требовал верить в другого себя. И ему это удавалось…

Мать негромко запела на кухне. А он, привалившись к стене, смотрел на себя и не мог оторвать от изображения глаз…

Так как же диссидентство и бессребреничество? Нет, ему это не сдалось! Теперь не сдалось. На рубеже веков и тысячелетий как все это будет выглядеть глупо и ничтожно! Когда фигуры будут расставлены по местам. Когда бывшие коммунисты, из мудрых, и новые демократы на ниве развивающегося капитализма найдут общий язык. Пока такие, как он, будут радоваться новоиспеченному строю, захлебываться свободой, драть глотку, что-то отстаивать, сложившие партбилеты чиновники усядутся на самые денежные места в стране. Завладеют нефтью и газом, банками. И что прикажете делать ему: знать обо всем, быть в курсе самых неправдоподобных курьезов и оставаться в стороне? Еще раз покричать, повопить, порадоваться за новое светлое будущее, — сделать свое солдатское дело, — а потом услышать пренебрежительное: «Отвали!» Так?!

«Нет, — точно оживая, стряхивая пелену с глаз, он отрицательно покачал головой. — Так дело не пойдет…» Все будет по-другому. И больше его не купить болтовней. Но откуда эта уверенность в нем, с каждым часом, минутой становящаяся все сильнее? Он чувствовал поддержку, чей-то локоть, плечо.

Того, кто смотрел на него из зеркала?.. Или кто, невидимый, стоял за его спиной?