Книга И всё равно люби - Кэрри Браун

– Переговоры для трусов, – заявил он таким тоном, будто кто-то ожесточенно спорил с ним. – Если ты хочешь победить, то не станешь вступать в переговоры.

Резко дернув стул, Рут села. Сидевший напротив прекрасный негритенок избегал ее взгляда, сидел очень прямо и молча глядел в тарелку.

Рут прокашлялась.

– Итак, – оборвала она оратора, – расскажите-ка мне, чем вы занимались летом. Что интересного видели?

В виски снова ударился давешний сон – не больше чем на мгновение, но очень настойчиво. Перед глазами вспыхнули розоватые склоны каньона, повеяло бесконечной тишиной. Зал, болтовня вокруг куда-то отступили. Но вот картинка из сна опять рассыпалась, и столовая вернулась на место.

Она быстро обернулась, ища глазами Питера – почему-то ей остро его не хватало, как будто ей предстояло отправиться в далекое путешествие, – но тот склонился к мальчику, сидевшему рядом, и внимательно, как умеет только он, слушал его.

Кое-как они наконец покончили с едой. Принесли кофе и торт, и разговор вдруг сам собой замер. Когда она обернулась, Питер уже поднялся на ноги. Он казался даже более сутулым, чем обычно – ну да, доктора предупреждали, что сколиоз – тоже проявление синдрома.

Пора бы ему все-таки на пенсию. Ну почему он это откладывает, чего тянет? Они ведь все еще могут куда-то отправиться вместе, чем-то заниматься – пока не поздно. Денег у них немного, но все-таки на двоих вполне достаточно. Как глупо, что она позволила Питеру вести все дела самостоятельно – чуть ли не заставила его, как будто сама она ребенок несмышленый.

В мае, на последнем заседании правления Алек Браун, попечитель, который многие годы входил в состав правления и дружил с Питером, попросил Рут переговорить с ним и увел ее в библиотеку, пока гости потягивали аперитив перед ужином.

– Рут, ты же понимаешь, место Питера никому никогда не занять, любому оно велико будет, – сказал Алек.

С минуту они смеялись над удачной шуткой – одни башмаки Питера четырнадцатого размера[1]чего стоили, – но Рут знала, что это только начало разговора.

Алек старался говорить беспечно, но тихо взял ее за руку.

– Рут, посмотри, чем ты могла бы помочь.

Она посмотрела сперва на его руку, потом прямо в глаза.

Вокруг весело разговаривали, в бокалах позвякивал лед. Кто-то догадался опустить длинные жалюзи, и бьющие в глаза лучи заходящего солнца сменила приятная прохлада, окна за шторами были открыты, по комнате вился легкий ветерок.

– Но вдруг он захочет просто остаться здесь и просто преподавать? – спросила Рут, сделав большой глоток. – Он ведь может согласиться на такое предложение.

Алек избегал смотреть ей в глаза.

– А что, если вам поехать куда-нибудь вместе? – предложил он. – Новому человеку будет трудно, пока Питер будет рядом. Да и Питеру будет не легче. И, конечно, – тут лицо его извинительно сморщилось, – вам придется расстаться с домом, перебраться в другое место. Иначе никак.

– Знаю, – отозвалась она. Хотя на самом деле она упорно забывала об этом.

И вот теперь она смотрит на Питера, который стоит около своего места на другом конце зала. Да, ждет, пока мальчики угомонятся.

Затем, улыбнувшись, он резко взмахнул руками – благословил. Ступайте теперь с миром!

Мальчишки радостно повскакивали со стульев.

Рут свернула свою салфетку. Сидевший рядом жирный юнец погрузил ложку в торт. Ухитрился заграбастать два куска, она заметила. Пустые тарелки поставил рядом одну на другую, как полководец, собравший в кучу доспехи повергнутых врагов.

Питер отошел к камину и снова сидел к ней спиной, разговаривая с обступившими его ребятами.

Трудно было противостоять толпе, увлекавшей ее за собой. Она дала потоку ребят довести себя до дверей столовой, по вощеному паркету коридора к главному входу.

Мимо нее, на ходу крепко пожав ей руку, прошел Джим Макналти. Преподаватель истории, как и Питер. Лысеющий, с белой монашеской тонзурой и печальными глазами, специалист по Средневековью, он был первым учителем, которого много лет назад пригласил в школу Питер. Они не виделись целое лето – у него был домишко на побережье, и каждый год пару месяцев он проводил там. Она очень обрадовалась ему, встреча со старым другом Питера принесла душевный покой.

– Джимми, как же я рада тебя видеть! Бедняга Эд.

– Да. Ужасно. – Он покачал головой. Потом внимательно посмотрел на нее: – Дорогая, у тебя все хорошо? С Питером все в порядке?

– Да! Да, конечно! – ответила она удивленно. Я плохо выгляжу? или Питер? – Все прекрасно! Увидимся сегодня?

Он чмокнул ее и быстро скрылся, прежде чем она успела сказать что-то еще.

* * *

Рут очень любила слушать хор мальчиков в Дерри, хотя ей и приходилось прятать слезы, когда они пели «Слава солдату», «Однажды в граде царя Давида» или даже «Дудочку Полли-Уолли». Она прекрасно понимала, как это глупо – рыдать над «Полли-Уолли» или «Джимом у Джози», но ничего не могла поделать. Сегодня вечером, после того как Питер произнесет приветственную речь, они тоже будут петь. А она опять наверняка расчувствуется. Такой уж сегодня день, чуть что – в слезы.

Они полюбили свою жизнь здесь всей душой. А теперь Дерри словно ускользает от них.

Много лет она преподавала – подтягивала отстающих. Ее страсть к грамматике и пунктуации помогала не падать духом, когда приходилось вдохновлять угрюмых мальчишек или читать их кошмарные сочинения о Петрарке, домашних питомцах или глобальном потеплении. Перед уроками она покупала шоколадное печенье. Оно помогало немного сократить дистанцию и подступиться к строптивым ученикам.

Но больше всего ей нравилось помогать в школьном лазарете – сразу чувствовала себя нужной и знающей, светилась добротой и заботой и звенела всеми струнами имени Флоренс Найтингейл[2], которые удавалось найти в собственной душе. Ей нравилось суетиться, разносить стаканы с имбирным лимонадом, не забывая положить в каждый соломинку, обрезать корочки на тостах и для настроения украшать поднос вазочкой с цветком. Ей было совсем не трудно быть терпеливой с приболевшими мальчишками. Она резалась с ними в карты, часами читала «Остров сокровищ» или истории о Шерлоке Холмсе. Меряла им температуру, болтала о разной ерунде, отвлекая их разговорами, пока они сидели с градусником во рту, уставившись на нее. Забавно, как ее привычная скованность совершенно исчезала в эти минуты.

Порой, когда рук не хватало, ее просили подменить кого-то в ночную смену. Она никогда не отказывалась. Сидела с больным пацаном, пока тот спал, а в окно светила луна. Иногда накатывала дрема, подбородок падал на грудь, но чаще она не спала и долгие часы наблюдала, как меняются черты спящего ребенка – тысяча выражений, веки подрагивают, приоткрываются и снова смыкаются губы, ладошка поднимается почесать ухо или щеку.