Книга Париж в августе. Убитый Моцарт - Рене Фалле

— Я хочу жить…

Ее влажные губы приоткрылись, чтобы вдыхать этот теплый воздух. Наконец она прошептала другим, более отчетливым голосом:

— Нужно жить, Анри. Я хочу жить.

Она дрожала. Он взял ее за руку. Может быть, сейчас самое время ее поцеловать. В это мгновение она согласилась бы. Но потом? «Потом» всегда разочаровывает. Все что угодно, только бы не выпустить ее руку, чтобы не упорхнула эта волшебная птичка, птичка-синичка, птичка-невеличка! Он ни в коем случае не хотел рисковать. Только два события могут поколебать этот застывший порядок вещей. Война, которая может сделать имя первого попавшегося человека легендарным и бросить его, окровавленного — славный сержант Бобийо! — сразу в энциклопедический словарь, в Лярусс. Любовь тоже может снять эту повседневную оболочку и туго натянуть — так, чтобы под нее проскользнули Эрнани, Сорель, Фортунио — весьма удивленные тем, что оказались здесь. В облике какого-то продавца из отдела рыбной ловли, к примеру. Достаточно одной зарницы над Парижем в августе месяце, чтобы где-то над каким-то дремлющим человеком взорвалась граната. Никто не верит в возможность этого взрыва. Как в бою — кажется, что эта граната предназначена для других.

— Вы никогда не курили гашиш, Анри?

— Да нет… только сигары «Галуаз».

Она больше не смеялась. Всем своим существом он чувствовал живую теплоту ее тела.

— А я курила гашиш, в Турции. Это неприятно. Я… каш… сильно. Как это сказать?

Она покашляла.

— Кашлять?

— Если хотите. Я кашляла сильно, сильно. Я подумала: он странный, гашиш, плохой. Они обожают его курить. Но я после кашляла долго, ужасно, Анри, ужасно! Как будто идешь по небу и пьяный, но не так, как от виски, а как… как… в стихах.

Потом она сказала нечто странное:

— Нужно научиться курить гашиш без гашиша, вы понимаете? Нужно жить!

Она опять закрыла глаза. Он порывистым движением обнял ее за талию, но эта талия не поддалась ему, и Плантэн смущенно отступил. Он не мог больше выносить эту темноту. Огни площади Одеон придали ему видимость спокойствия.

— Сколько вы пробудете в Париже?

— Я думаю, до конца месяца.

— Вы работаете в Лондоне?

— Да.

Она вышла из своего странного забытья, чтобы рассмеяться и посмотреть Анри прямо в глаза.

— Анри! Ну и лицо у вас! Что случилось?

— Ничего, Пат.

— Да нет! У вас нет чувства юмора. Нужно смеяться! Жизнь прекрасна!

— Не так прекрасна, как вы.

— О, фрэнчи! Маленький фрэнчи!

Ее губы бабочкой порхнули по его щеке.

— Я красивая?

Он передразнил ее.

— Ужасно.

— Нет! Не ужасно! Я старая. Мне двадцать семь. А вам?

Он колебался.

— Угадайте.

— Тридцать восемь.

— Нет. Я на десять лет старше вас. Тридцать семь. Я знаю, что выгляжу старше. Но я прожил такую жизнь…

— О, расскажите мне!

— Я страдал.

— Женщина? Две женщины? Три женщины?

Он непринужденно взмахнул рукой.

— Да нет! Живопись. Это хуже, чем все женщины. От нее умирают, как Ван Гог.

— Умирают также и из-за женщин.

Движением руки он отмел такую возможность.

— Только не я.

Он повторил несколько стандартных фраз, услышанных по радио или вычитанных во «Франс-Суар»:

— Еще очень молодым я хотел выразить мир в цвете. Мне было пятнадцать лет, когда я покинул свою семью. Я воевал в Индокитае, я хотел увидеть вблизи преломление цветов Востока, а также — страха.

— Страха!

Она пришла в восторг.

— Да, у страха есть свои оттенки. Говорят: «Белый от страха». «Зеленый от страха». И это правда. Но нужно жить рядом с ним, чтобы изучить его нюансы.

Вероятно, она с трудом понимала эти тонкости французского языка, но какое это имело значение — она подняла на него глаза. В них не было ни тени подозрения, они не примеряли на спину этого мужчины жалкий серый халат продавца.

— К несчастью, — вздохнул он, — торговцы пока не поняли мою живопись. Я мало зарабатываю… Но, — горячо продолжал он, почти веря в это, — я не отчаиваюсь. Однажды успех придет.

— Я в этом увэрена, Анри, увэрена. Вы покажете мне свои картины?

Его на мгновение охватила паника. Такого поворота событий он не предусмотрел. Но это означало также, что она согласилась бы зайти к нему домой…

Он кивнул.

— Конечно, Пат, конечно.

Толпа педиков в матросках, в ботинках, покрытых грязью пяти континентов, гватемальские писатели и пригородные убийцы — все встречались на фестивале в Сен-Жэрмен-де-Пре.

Там были кафе, где появление в сопровождении женщины расценивалось бы как признак не очень хорошего тона. И другие — от которых несло эфиром. А некоторые хранили наивную верность «экзистенциализму» сорок шестого года.

Здесь играли на гитаре, сидя на тротуаре. Поливали грязью начальство. Крыли обывателя — с досады, что он присоединился к ним так поздно. Девственницы из шестнадцатого округа здесь напускали на себя вид дешевых портовых шлюх. Комедианты и министры ели в хорошей компании «У Липпа» кислую капусту. Поскольку здесь, несмотря ни на что, были приличные заведения, где одна только стоимость коньяка, без помощи полиции, держала на расстоянии подозрительных посетителей.

Девушки с голубыми глазами, заставляющие усомниться в небытии, буддисты на кромках тротуаров, готовые за сэндвичи даже подставить зад. Уж они-то прекрасно, как никто другой, осознавали абсурдность существования.

Перед церковью одноглазый художник с волосами, расчесанными на три коровьих хвоста, наклеивал зернышки лимона на полотно, с которого стекал деготь. В темном углу очень спокойный американец целовал в губы посыльного. Изящный молодой человек приятной наружности выблевывал в сточную канаву свое превосходное образование. Он будет заниматься политикой или йогуртом, как его папа.

Плантэн почти не знал этих кварталов, столь любимых интеллигенцией. Он был здесь почти таким же чужестранцем, как Пат.

— Не выпускайте мою руку, — посоветовал он. — А то вас затащат в переулок и изнасилуют.

— Изнасилуют — что это значит?

— Я не знаю, как это сказать… Вы действительно не понимаете? Изнасиловать…

— Это… с мужчиной?

— Именно так!

Она громко рассмеялась. Какой-то человек заговорил с ней по-английски, и она неожиданно ледяным тоном бросила ему фразу, которая заставила грубияна провалиться под землю.