Книга Аэроплан для победителя - Дарья Плещеева

Образовалась процессия — впереди маршировали Енисеев и Стрельский, за ними Терская под руку с Кокшаровым, Полидоро под руку со Славским, Эстергази под руку с Водолеевым. Танюша и Николев устроили игру в салочки, вовлекли в нее Лиодорова и Лабрюйера — когда выпито полтора стакана мадеры, отчего ж и не поиграть в салочки? Маркус и его жена Луиза Карловна благоразумно обхаживали Регину фон Апфельблюм — такое знакомство пригодится зимой, когда в богатых домах устраивают музыкальные вечера и приглашают артистов; отчего бы и не услужить дому Сальтернов за разумное вознаграждение?

О самом Сальтерне и Селецкой как-то забыли. И очень удивились, когда зазвенел, затрепетал хрустальный голосок актрисы. Она запела вдруг песенку Ореста — ту, что под занавес, ту, что придавала комической истории о похищении спартанской царицы некий иной оттенок — тревожный и печальный.

— Мы в венки цветы сплетаем, песни поем, песни поем, и в веселье забываем мы обо всем, мы обо всем, — пела Селецкая для одного-единственного слушателя, иные ее мало беспокоили. — Быстро молодость промчится, так давайте же, друзья, счастьем вдоволь насладимся — жизнь ужасно коротка…

И это «ужасно» прозвучало с неимоверно искренней детской обидой. Вот только что носился по сцене мальчик Орест, юный циник и сумасброд, ан глядь — и морщинки уже в уголках глаз, и шейка не первой свежести, обидно до слез и никуда не денешься… все радостное в жизни оказывается ужасно коротким…

Актеры невольно обернулись и обнаружили, что эта пара отстала на добрых три десятка шагов. О чем говорили двое прежде, чем Селецкая запела, — догадаться было нетрудно. А вот как они говорили — всех озадачило. Селецкая знала по-немецки только «битте» и «ауфвидерзейн», а Сальтерн по-русски объяснялся медленно и с трудом.

Как выяснилось, не в языках и наречиях дело…

На следующий день труппа отдыхала — не столько от премьеры, сколько от ресторана «Морская жемчужина». Жемчуга в Рижском заливе отродясь не водилось, но по утрам дачники находили в клочьях тины, выкинутой волнами на берег, маленькие кусочки янтаря. Потом служители купален эту тину убирали граблями, и к тому времени, когда актрисы выбирались на взморье, шансов собственноручно найти сувенирчик у них уже не оставалось. Но человек, назвавший свое заведение «Морской жемчужиной», не прогадал — ресторан получился аристократический и модный.

И покатилась обычная гастрольная жизнь: два вечера в неделю — «Прекрасная Елена», два — сборные концерты, в которых, кроме артистов Кокшарова, участвовали приглашенные из Риги и Варшавы певцы, и еще три — оркестр, исполнявший просто хорошую классическую музыку; эти три вечера были у кокшаровской труппы формально свободными, а на самом деле — артистов звали на богатые эдинбургские дачи, попеть для светского общества.

Сальтерн чуть ли не каждый день наезжал в Бильдерингсхоф, пару раз — с сестрицей, а потом уже без нее. Актрисы посмеивались: мальчик взбунтовался против гувернантки! Но в целом роману Селецкой все покровительствовали — все, кроме Лабрюйера. Актриса ему очень нравилась, он понимал, что нищий артист рижскому домовладельцу — не конкурент, хмурился и дулся. Дело было не в корыстолюбии Валентины — просто всякой женщине хочется красивого романа, чтобы даже и мысли о деньгах не возникало, а Сальтерн этот самый красивый роман ей устроил.

Он возил актрис в своем авто в Кеммерн, на целебные воды, вонючие до изумления. Он присылал цветы — утром, когда актрисы, жившие вместе, в двух комнатах новенькой деревянной дачи, выходили на веранду пить кофе, корзина уже стояла на ступенях. Он еще раз свозил Селецкую вместе с Эстергази на солитюдский ипподром и оттуда — в рижские антикварные лавки, где они выбрали себе старые гравюры с классическим видом на Ригу с левого берега Двины. Ездили также в Дуббельн — там река Курляндская Аа чуть ли не вплотную к железнодорожному полотну подступала, и вдоль берега было множество причалов, где дачники могли брать лодки напрокат. Сальтерн неплохо умел грести и знал, где они могли набрать не только желтых кувшинок, но и белых водяных лилий.

В самом Майоренхофе он водил дам в кинематограф, в огромный зал для катания на роликовых коньках (каталась одна Танюша), в сад Горна — лакомиться мороженым. Только вот в роскошный танцзал артистки редко попадали — почти все вечера у них были заняты.

Мужчины в своей гримуборной, говоря о красивом романе, выражали сомнение в том, что домовладелец женится на актерке. Однако все видели, что ухаживает он по правилам — как если бы имел дело с женщиной своего круга, и это даже удивляло. Женщины же все впали в романтический восторг — актерки, которые перевидали множество неудачных романов, и чужих, и собственных, расцветавших за кулисами и в дорогих ресторанах, умиравших на вокзалах, вдруг разом захотели, чтобы у Селецкой было все, о чем мечтают девочки в пансионах: статный жених, свадебное платье, великолепная фата, венчание с колокольным звоном! Спустить их с небес на землю попытался разве что Маркус, а Кокшаров рукой на эту придурь махнул — пусть бесятся, раз уж оно способствует хорошему исполнению амурных романсов в концертах.

Правда, развивался в труппе еще один роман — загадочный. Некий поклонник повадился присылать Эстергази скромные букеты, приправленные бархатными коробочками, а в коробочках — неплохие драгоценности. Однажды это были золотые дамские часики, отделанные алмазной крошкой и маленькими гранатами, потом — золотая браслетка с рубинами, потом еще — брошь в виде серебряной веточки с листьями, сплошь усыпанными бриллиантами; эта удивительно изящная брошь вызвала общую зависть, и не только тонкостью работы и безупречностью вкуса — бриллиантов в ней насчитали ровно шестьдесят, правда, микроскопических. Савелий Водолеев съязвил, что тайный поклонник из особо утонченной галантности подобрал вещицу, количество камней в которой соответствовало числу лет Эстергази. За такую догадливость он чуть не схлопотал от бывшей своей подруги крепкую оплеуху.

Лабрюйер же, когда Эстергази хвасталась подарками, не ехидничал и не отвешивал комплименты, а как-то загадочно фыркал.

Актриса, к некоторому удивлению товарок, подарками не щеголяла, а прятала их в глубине кофра. В этом была некоторая логика — ее пышные туалеты требовали крупных украшений, а миниатюрные, несмотря на изящество, ей казались чересчур скромными.

Идиллия на рядом стоящих дачах, которые Маркус снял для кокшаровской труппы, завершилась июньским утром. Началось оно для Кокшарова почти привычно — с новости о похождениях двух Аяксов. Эта лихая парочка своими пьяными сумасбродствами порядком развлекала дачников.

Явившийся к нему квартальный надзиратель — немец, разумеется, с классической немецкой фамилией Шульц, — много лет отслужив на штранде и имея дело с русскими дачниками, кое-как осилил язык, но спотыкался и путался в порядке слов.

— Господин Кокшаров, — сказал он. — Господа артисты, что к вашему театру принадлежат, этой ночью ужасно и непристойно неслыханное безобразие учинить имели.

— Что еще, господи?.. — простонал Кокшаров.

— Купальную машину здешнего жителя Акментыня Яна от берега, где его жилище, злоумышленно укатили.