Книга SPQR IV. Храм муз - Джон Мэддокс Робертс

– Я и сама умею читать, Деций, – перебила меня Юлия, не дослушав всего списка.

– Но мне еще нужно рассказать о доброй сотне лет деятельности этих ученых мужей, – запротестовал я. Для меня это был настоящий подвиг – запомнить столько всего за столь короткое время, но мы, знатные юные римляне, имели такую привычку механического запоминания всего и вся – ее в нас вбивали с раннего детства.

– Я прочитала о Мусейоне и Библиотеке все, что смогла достать, еще во время нашего морского путешествия. Так можно очень многое узнать – между приступами морской болезни.

Достигнув верха лестницы, мы прошли между двумя огромными обелисками. Позади них располагался внутренний дворик, выложенный полированными мраморными плитами, а над ним возвышались прекрасные статуи Афины, Аполлона и Гермеса. Фасадами в этот дворик выходили самые огромные здания комплекса Мусейона – Библиотека, великолепный обеденный павильон для ученых мужей и сам храм, скромное, но весьма изящное, даже изысканное сооружение, посвященное музам. Позади этих зданий было еще много различных строений – жилые помещения, лекционные залы, обсерватории, колоннады и бесчисленное количество беседок и портиков.

Юлия не переставала восхищенно восклицать, любуясь этими архитектурными чудесами. По правде сказать, в Риме не было ничего подобного. Лишь Капитолий, пожалуй, можно было сравнить с роскошью и великолепием огромных александрийских дворцов. Впрочем, можно было с уверенностью сказать, что наш Большой цирк* был намного больше, чем здешний ипподром. Но ипподром выстроен из мрамора, а Большой цирк по большей части из дерева.

– Это просто потрясающе! – то и дело восхищенно восклицала моя невеста.

– Именно это слово я выбрал и сам, – уверил я Юлию. – Итак, что бы ты хотела увидеть первым?

– Лекционные залы и трапезную, – ответила она. – И я хочу увидеть самих ученых, как они работают, погрузившись в философские размышления.

Видимо, кто-то сообщил наверх о нашем визите, потому что в этот самый момент к нам вышел Амфитрион.

– Я буду крайне счастлив лично сопровождать столь высоких гостей. Весь Мусейон к вашим услугам.

Менее всего мне хотелось, чтобы какой-то пропитанный пылью грек влезал между мною и Юлией, но она захлопала в ладоши и воскликнула, что это с его стороны огромная любезность и одолжение, чем лишила меня возможности вежливо уклониться от его нежелательного присутствия. И я последовал за ними внутрь огромного здания. Оказавшись под колоннадой при входе, Амфитрион указал на ряды имен, высеченных на стенах.

– Вы видите здесь имена всех главных библиотекарей, знаменитых ученых и философов, что украшали собой Мусейон со времени его основания. А вот здесь стоят портретные бюсты некоторых из них.

Позади перистиля, внешней колоннады, имелась еще одна, изящная и великолепная. Она окружала площадку, где архитектор поместил скульптурную группу: Орфей, укрощающий своим пением диких зверей.

– Это колоннада и крытая галерея философов-перипатетиков, – пояснил грек. – Они любили беседовать и излагать свои теории на ходу, прогуливаясь, и эта галерея отлично для этого подходила. Статую Орфея изваял тот же скульптор, что сделал знаменитый круговой рельефный фриз в храме Зевса в Пергаме, так называемую Гигантомахию, запечатлевшую борьбу богов с гигантами.

Этим я был готов восхищаться в полной мере. Это был образец той великолепной поздней греческой скульптуры, которую я всегда предпочитал упадочной красоте Афин времен Перикла[29]с ее увядшими, хилыми Аполлонами и не в меру целомудренными Афродитами. Орфей, бренчащий на своей лире, как бы застигнутый на середине песни, был истинным воплощением музыки. Звери же явно были захвачены в тот момент, когда уже готовы были прыгнуть, они были изображены изумительно точно, в мельчайших деталях. Раскрытая клыкастая пасть льва чуть расслабилась после ужасающего рыка, волк прилег, как ластящаяся собака, медведь, поднявшийся на задние лапы, выглядел слегка удивленным. В реальной жизни этакий целый зоопарк никогда ни на кого не нападает одновременно, но это же был миф, так что скульптура была просто прекрасна.

Но Юлия желала видеть самих философов, причем за работой, так что мы отправились на поиски кого-нибудь из них. Проблема заключалась в том, что философы, когда они не беседуют, практически вообще ничего не делают.

По большей части они просто болтаются, или сидят, или – как в случае с перипатетиками – ходят-бродят, что-то обдумывая, напустив на себя чрезвычайно важный и мудрый вид.

Мы нашли Асклепиада в лекционном зале, он выступал перед огромной аудиторией врачей и рассказывал о своих открытиях, касающихся предпочтительности зашивания открытых ран и порезов вместо прижигания их раскаленным железом. Один из слушателей осмелился задать ему вопрос, является ли это и впрямь заботой врачей, и Асклепиад резко его осадил:

– Еще до божественного Гиппократа у нас был бог врачевания, Асклепий. И разве мы не читаем в «Илиаде» о том, что его собственный сын, Махаон, собственными руками излечивал раны греческих героев, к примеру, извлекал наконечники стрел? – Я в тот же момент яростно ему зааплодировал, и среди ученых слушателей раздался ропот одобрения столь достойного аргумента.

Из лекционного зала мы проследовали в большой внутренний двор, заполненный какими-то загадочными предметами из камня: высокими стержнями вроде валов или осей, наклонными плоскостями, градуированными окружностями с насеченными на них линиями. Несколько меньших по размерам инструментов я опознал – они были очень похожи на гномон, который инженеры используют при планировке строительных площадок и при устройстве лагерей для легионов.

– Добро пожаловать в мою обсерваторию, – приветствовал нас человек, в котором я узнал Сосигена, астронома. Он удовлетворенно улыбнулся, когда Юлия пустилась в уже привычные восклицания, полные энтузиазма.

– Я буду счастлив рассказать и объяснить тебе, какими исследованиями я занимаюсь, прекрасная дама, – продолжал астроном. – Только должен сознаться, что здесь имеются некоторые предметы, еще более бесполезные, чем астроном в дневное время.

Что он и начал тут же нам демонстрировать. У Сосигена оказалось подкупающее чувство юмора, которого заметно не хватает большинству философов. Я обнаружил, что с большим вниманием слушаю его объяснения того, для каких целей используются те или иные инструменты, какое важное значение имеет фиксация движений звезд и планет для навигаторов при вычислении положения корабля в море и для определения истинных дат в противовес ненадежным, обманчивым календарям. Мы узнали, что календарь, которым мы теперь пользуемся, – это изобретение Сосигена, хотя Цезарь присвоил себе всю славу, утвердив этот календарь в качестве официального, для чего воспользовался своим положением верховного жреца, понтифика Рима. Я решил еще раз прийти в эту обсерваторию, но уже ночью, когда от астронома можно будет получить более подробные и понятные объяснения тайн, которые скрывают звезды.