Книга За плечами ХХ век - Елена Ржевская

Трамвай воистину был «резиновым». Не уместившиеся в вагоне висели гроздьями на подножках, иногда, правда, по собственной прихоти.

Прицепной вагон имел сзади буфер – и особым шиком было безбилетно катить, оседлав его. Это называлось прокатиться «на колбасе» и было привилегией московской шпаны.

С трамваем мы вступали на широченный мост у Белорусского вокзала. По левую руку за мостом была церквушка, составившая вместе с опустевшим домом причта помещение новой здешней школы, куда по утрам направлялась Нэда Арди в сопровождении Вартана и Жана Шайкина.

Перекликались стоявшие друг напротив друга по обеим сторонам за мостом – приметные домики – старинная почтовая застава – два исторических архитектурных памятника, бестрепетно снесенных вот уже в наши 50-е годы.

Торжествен был въезд трамвая № 6 сквозь Триумфальные ворота в город на главную улицу Москвы – на Тверскую. Оставляя слева белую церковь, ту, что и сейчас стоит в начале Бутырского вала и открывается взору пассажира, прибывшего с запада на наш Белорусский, ранее Александровский, вокзал.

Что там в церкви – неведомо. Но она всегда опрятно побелена, а после войны ее купол неожиданно увенчал и довольно долго продержался на нем петух по образцу лютеранской кирхи нашего поверженного врага.

Оставив позади Триумфальные ворота, мы на «шестерке» уже на пересечении Тверской с Большой Грузинской, облюбованной в то время цыганами для зимних постоев. Это – справа. А слева вдали открывается Миусская площадь.

… О проливные снегири…

О детства медленная память.

(Это из оборванной войной поэмы молодого поэта Павла Когана.) Там на площади —

ревел, плевался и сорил

охотничий и птичий рынок…

Рыдали ржавые лисицы,

цыган на скрипке изнывал,

и счастье пряничным девицам

ханжа веселый продавал.

И пахло стойбищем, берлогой,

гнилой болотною травой.

И мокрый гам висел полого

над разноцветною толпой.

Миусский рынок пел и плакал,

свистел, хрипел и верещал.

И солнце проходило лаком

по всем обыденным вещам.

Кондуктор объявлял уже следующую остановку – «Василий Кесарийский». Я конечно же понятия не имела о Василии, святителе Кесарийском. Но торжественная тяжесть слова – Василий Кесарийский, – хоть и привычным кондукторским голосом произнесенная, не миновала души. Так назывался уходящий с Тверской переулок. Теперь водитель троллейбуса – кондукторов нет и нет тут трамвая – в грушу микрофона объявляет остановку: «Улица Фучика. Магазин “Динамо”».

Вот здесь, с угла Василия Кесарийского, пересекавшегося с Тверской, весь огромный квартал главной улицы занимала церковь его имени, мощная, величественная, серого камня, первая действующая церковь на моем трамвайном пути в школу. Лет одиннадцати я тайно пришла сюда в пасхальную ночь. Когда начался крестный ход, меня сбили с ног. Вставая, я подняла с церковного кафельного пола английскую булавку, унесла свою находку, зажав ее в кулаке, решив – это знак мне, это символ невидимого креста, явившийся мне в пасхальную ночь взамен вырезанного мной бумажного, который случайно увидел брат и распалился. В бытность у нас тети Кати он сам поддался и признался мне, что, проходя мимо церкви, незаметно для людей перекрестился. Но это прошло у него, отпало, и теперь я была грубо унижена сорванным покровом с моей глубокой тайны, ожесточенной нашей дракой, угрозами брата вывести меня, «мещанку», «на чистую воду» перед лицом пионерской организации. Как я боялась!

Церковь Василия Кесарийского снесли в 30-е годы, на ее месте воздвигнут большой жилой дом.

Нижний этаж этого дома отдан под магазин спортивного общества «Динамо», а также под кафе «Молодежное», где у входа вечерами толчется очередь – юное племя.

Но вот «шестерка» уже тормозит на Садово-Триумфальной площади у мюзик-холла, что был где-то там, левее, за нынешним сквером с чугунным Маяковским.

По вечерам отчим Нэды, артист Арди, поет в мюзик-холле, опираясь на костыли инвалида той, Первой мировой войны:

Была война

Пять лет подряд…

Здесь, возле мюзик-холла, мы постоим чуть дольше – ведь здесь «станция», и кондуктор, достав из гремящей медяками черной сумки продолговатую, в черном переплете книжку, заносит в нее номера разноцветных билетов – учет расхода их.

За мюзик-холлом по Садовой уходят вдаль зеленые аллеи – Большое бульварное кольцо столицы, вырубленное в конце 30-х годов. А через несколько лет, в войну, тут, поперек голой широкой мостовой и тротуаров, были сооружены баррикады: надолбы, мешки с песком; витрины магазинов заложены кирпичом, оставлены щели-бойницы. Москва готовилась сражаться на улицах против вражеских танков на всем протяжении широкого Садового кольца, кольца «Б», как названо оно в отличие от Малого бульварного кольца «А», где и поныне, к счастью, сохранились бульвары.

Но вот кондуктор спрятал в сумку черную книжку, дернул провисавшую над головой веревку, и на том конце затренькало, подавая вагоновожатому сигнал трогать, и, потихоньку растормаживаясь, мы потянулись дальше по Тверской. Этот момент для меня неописуемо волнующ: уже у Благовещенского переулка сердце стискивает ожидание, что вот-вот из следующего, из Мамоновского, покажется живущий в самой глубине его – Коля Бурачек. Но это случалось редко. Коля не опаздывал, как я, и выходил из дому раньше.

Ну и наконец последняя для меня остановка – Страстная площадь – «станция».

Трамвай задерживается в ущелье между Тверским бульваром с памятником Пушкину и Страстным монастырем. Здесь мне «слезать».

2

– А тебя раньше лучше одевали, – сказала Лелька Грек, – не то что теперь.

Раньше нас было двое – брат и я. Теперь уже трое нас. Моя беличья выношенная шуба пошла на починку маминого жакета, а мне – это было в четвертом классе – по школьному ордеру купили синего сукна пальто на вырост. Я проходила в нем до самого окончания школы. В десятом классе его уродливо надставили по подолу черной шелковой тесьмой в несколько рядов. Но пока еще все нормально: пальто как пальто. С чего вдруг Леля? И оленья шапка, какой ни у кого нет. Ее привез мне Б. Н. из Архангельска. Длинные уши шапки оторочены белым – горностаем. То и дело откидываешь за плечо одно длинное ухо и другое. Чуть что – уши сваливаются, и опять закидываешь их.

На повторах закрепляется этакий лихой, пижонский, независимый жест. Вот бы и сейчас да вооружиться им. Но с чего ему взяться? Его не придумаешь и к нему себя не принудишь без такой оленьей шапки.

На «шестерке» с раскатывающим по Москве «на колбасе» беспризорником, обратной дорогой домой, влетаем с Тверской в Триумфальную арку. Дыхание перехватывает. Я – на подножке прицепного вагона. Мчим по мосту под оголтелый в три пальца свист беспризорника, оседлавшего буфер. Держась за поручни, с опасностью высовываюсь вперед. Ветер бьет в меня. Длинные уши шапки, подхваченные ветром, несутся за мной. Душа взвихривается. Кто знает, какой миг жизни – предвестье будущих великих испытаний и счастливой готовности к ним. Знаю: для меня этот миг – на подножке прицепного вагона летящего трамвая № 6.

Съехав с моста, трамвай вскоре сбавляет ход. Соскочив на ходу – уж это-то непременно, – бегом пересекаешь аллею и – во двор. Во дворе – драка. Портфель с размаху в общую кучу под окно. В окне укоризненно покачивает головой стареющий Михаил Иванович, бородатый дворник. Его отяжелевшая старуха вяжет на спицах, сидя в зубоврачебном кресле, переместившемся сюда в цокольный этаж после того, как тетя Катя, не поладив с мамой, ушла от нас. Покачивай не покачивай головой, бой идет не на шутку. Смертельный враг – дом номер семь, что напротив наискосок, вломился на нашу территорию. Мы, девчонки, подтаскиваем камни своим ребятам.