Книга Колыбельная для Варежки - Евгения Кайдалова

Warm wind carried on the sea, he called to me

«Те dijo te amo…»

Так я влюбилась в Сан-Педро.

Теплый ветер летел над морем, и я услышала голос:

«Он сказал, что любит тебя» (англ.).

«Так я влюбилась в Сан-Педро…» Варя не знала, что Тимур успел подобрать их «свадебную» песню на гитаре, но вот она мчится со струн — колыбельная, от которой легко засыпать с ножом в сердце. Ласковый мотив, который хорошо напевать цепенеющими губами и слушать, зажимая уши. О чем в ней говорится, в этой песне? За три месяца Варя так и не успела разобрать слова. Наверное, о любви. Да, о чем же еще может быть песня, если не о ней…

«Ибо крепка, как смерть, любовь… Большим рекам не залить любви… Если бы кто давал все богатства дома своего за любовь…»

— Варежка! Не спи, замерзнешь! Народ спрашивает, как название переводится.

— «Spanish lullaby»? «Испанская колыбельная», — машинально ответила Варя.

— Нет, официальное название «La Isia Bonita», — возразил один из юристов.

— Не знаю. Это, видимо, по-испански, а у меня второй язык — немецкий.

— Вот, полюбуйтесь, кого на филфак принимают, — заметил Тимур, перебирая струны, — название перевести и то не можем!

* * *

Ночью Варя проснулась от холода, — должно быть, грянули обещанные мамой заморозки.

Она натянула на себя запасную пару тренировочных штанов, второй свитер и так проспала до утра. А утром проснулась от боли. Боль гнездилась глубоко, сбоку, внизу живота, и была настолько сильной, что, стоило пошевелиться — и на глаза наворачивались слезы. До станции Варя дошла, как больной, вставший с операционного стола, проглотив за полчаса три таблетки анальгина. Еще две таблетки она выпила за час пути в электричке, слушая за спиной доброжелательные комментарии: «Наркоманов развелось…», «Краше в гроб кладут», «А одета вроде прилично…». Развеять сомнения попутчиков было некому: Тимур проводил ее до электрички и вернулся к друзьям, успокоенный Вариными заверениями в том, что «уже все проходит» и «ничего, как-нибудь доеду».

Каким-то образом она действительно доехала до дому. Каким-то чудом самостоятельно села в машину «Скорой помощи» и вошла в приемный покой больницы, чтобы там, подвывая, скорчиться на стуле.

Какое-то время Варя была способна лишь на то, чтобы выдерживать боль. Когда же от уколов наступило облегчение, она смогла уди-. виться тому, как отчаянно плачет мама. Словно дело не в какой-то дурацкой простуде… И через пару дней, когда Варя уже начала подниматься с постели и радоваться тому, что все позади, мама продолжала плакать и с заломленными руками пытать о чем-то врача. Варя невольно запоминала медицинские термины:

«воспаление придатков», «спайки», «непроходимость маточных труб», «возможна потеря репродуктивной функции». В суть она не вникала: да, где-то у нее что-то воспалилось, но ведь все уже проходит! А какая функция может быть потеряна, если и руки, и ноги двигаются как положено? Вечно эти врачи мудрят…

Мама приходила каждый день, и каждый день при виде дочери глаза ее застилали слезы. Почти каждый день она приносила записки от Тимура — тот готовился к зачетной сессии и не мог выкроить для визита в больницу ни единого часа из жесткого графика занятий.

На третий день Вариного больничного заточения приехала Наиля. Она скорбно поцеловала подругу и с трудом водрузила на тумбочку огромный пакет с благоухающими, готовыми растаять во рту абрикосами, — видимо, папа недавно приезжал с гостинцами из солнечной республики.

— Ну, как ты? — спросила подруга, гладя Барину руку.

— Да замечательно! А выписывать не хотят — может, сбежать отсюда?

— Что ты! — в испуге зашептала Наиля, наклоняясь к Вариному уху. — Долечиться обязательно надо! А вдруг теперь у тебя не будет детей?

— Не будет детей?..

Должно быть, от этого плакала мама. От этого с такой болью глядит на нее и Наиля.

Но сама Варя еще не понимала, отчего ей надо сокрушаться. Примерно с тем же успехом ее могли бы запугивать словами: «А вдруг теперь ты никогда не полетишь на Марс?»

Не будет детей… Пока что у нее нет Тимура. После ухода Найди Варя перечитала его последнюю записку и стиснула ее в руке, прикрыв глаза.

"Мое ненаглядное солнышко!

Мне мучительно грустно и тяжело без тебя.

Я счастлив, что дела у тебя пошли на поправку и мы снова будем вместе! Я считаю дни до твоего возвращения. Не забывай меня и помни, что я люблю тебя даже тогда, когда меня нет рядом. В душе я переживаю все твои беды вместе с тобой. Возвращайся ко мне скорее!

Тимур".

Странное это слово «любовь». И странным языком написана эта записка — таким не говорят в двадцать первом веке. И в двадцатом так уже не говорили. И в девятнадцатом. И в античности. И даже тогда, когда создавалась «Песнь Песней». И автор мог бы подписаться не словом «Тимур», а каким угодно именем. Слова без времени и без лица. Слова, которых нет, потому что никто никогда в жизни их не произносил и не произнесет, лишь бумага и стерпела…

И любовь обернулась тем, чего нет в жизни.

Ты любишь — и перестаешь существовать. Ты любишь — и лежишь в объятиях Вечности, покуда она не хлопнет дверью и не выставит тебя в сердцах за порог — доживать. «Ибо жизнь без любви есть подобие смерти…» — так, кажется, писал кто-то из апостолов. Сколько же ей осталось доживать? Лет пятьдесят — шестьдесят?

Защитить диплом и доживать? Написать диссертацию и доживать? Стать специалистом, выйти замуж, завести (вопреки диагнозам) детей, но все равно доживать, доживать без любви все положенные годы. И спросить себя однажды, ложась вечером в постель: зачем же я проснулась тогда, когда Вечность убаюкала меня колыбельной песней?! И стоит ли мне просыпаться следующим утром?

* * *

Однажды Варя заснула на лекции (было жарко, душно и скучно). Когда она проснулась, аудитория была пуста, а перед ней стоял Тимур.

— А я подумал, мне придется выносить тебя на руках, чтоб не разбудить.

— Считай, что я еще сплю.

Она закрыла глаза, и поцелуи, как мотыльки, садились и вспархивали на ее лбу и висках.

— А куда ты меня понесешь?

— Ты когда-нибудь была в главном здании — в башне?

Варя покачала головой и протянула к Тимуру руки.

* * *

Она никогда не видела снегопада, который бы шел снизу вверх. Но на высоте двадцать третьего этажа (а именно туда занесло башни главного здания МГУ) воздушные потоки заставляли снег вертеться волчком и уноситься ввысь к самому шпилю. Снег, летящий на небеса, подсвечивали прожекторы, и одного только взгляда в окно было достаточно, чтобы поверить в сказочность этого вечера.