Книга Цветы подо льдом - Джин Росс Юинг

Кэтриона сидела притихшая, напуганная. Хорошо, что он ей поверил и принимал Эндрю за дитя Генриетты. У нее дрогнуло сердце. Знай она раньше эту историю, разве хватило бы у нее смелости явиться в Лондон?

– И как скоро Генриетта уехала в Шотландию?

– Сразу же, как только поправилась, они отправились в Эдинбург вместе с леди Стэнстед. Мне нужно было возвращаться в армию – я ведь солдат по профессии.

Кэтриона перевела взгляд на пляшущие огоньки свечей. Как он мог позволять себе всю эту роскошь на военное жалованье?

– Генриетта рассказывала мне, что она по-прежнему жила на ваши средства.

– Вот как? – с иронией в голосе сказал Доминик. – Впрочем, я в этом не сомневался.

Он повел Кэтриону в столовую, где их ждал накрытый стол. Блюда подавались одно за другим: морской язык, тушеная телятина под красным соусом, домашний сыр, запеченный миндальный пудинг, яблочные пирожные, тончайшие вина – несомненно, Доминик Уиндхэм не видел греха в излишних тратах и получал удовольствие от всей этой роскоши. Вместе с тем в нем ощущались простота и какая-то своеобразная безыскусственность. Когда со стола унесли остатки еды и убрали скатерть, Кэтриона дерзнула обратиться к нему – она нуждалась в ясности.

– Итак, вы сказали, что знали шотландских горцев... Любопытно, где вы с ними встречались?

– На Апеннинах. Ваши соотечественники исключительно хорошие солдаты. Гордый народ.

– И обязательный. Если шотландец дал слово, он не подведет своих родных, так же как и отечество, и никогда не докатится до такого позорища, чтобы к нему применили порку. Если он за что-то берется, то из кожи вон вылезет, но постарается сделать все как можно лучше. Это у него в крови.

– Вы правы, я не видел более мужественных солдат, а многие офицеры стали моими друзьями, – сказал Доминик. Голос его звучал совершенно искренне. – Одного я особенно хорошо знал – он был родом из Глен-Рейлэка. Мы вместе попали в плен, и нам не оставалось ничего другого, кроме как обмениваться историями. Он рассказывал мне о фермах, разбросанных в широких долинах, о реках и пастбищах, о черных коровах с крутыми боками, пасущихся на Россширских холмах. О том, как поют женщины в домах, где даже самая скромная работа не обходится без песни. Я слышал, как рыба плещется в озерах, видел красного оленя, пробирающегося по горным тропам...

– Не надо, – дрожащим голосом сказала Кэтриона, – не рассказывайте мне больше!

– Почему я не могу поделиться с вами? – Доминик усмехнулся. – Этот человек подарил мне свою дружбу. Когда он говорил, его слова лились как музыка. Он рассказывал мне о пещере, где прятался, будучи мальчиком, чтобы наблюдать, как парят орлы, и я никогда не забуду его прекрасных описаний бескрайних просторов, сияния живых красок лета. Вероятно, все это вам знакомо?

Кэтриона сидела молча – волнение мешало ей дышать; однако Доминик, увлекшись воспоминаниями, продолжал безжалостно ранить ее:

– Однажды в полдень с чистого голубого неба посыпались огромные снежные хлопья: сверкая на солнце, они опускались на колокольчики, горечавку и мох. Солнце соперничало со снегом, и от их борьбы тени бежали по торфу. Постепенно наледь, покрывающая цветы, превращалась в бриллианты. Такой я помню Шотландию до сих пор. – Доминик взглянул на Кэтриону. – Этого человека звали Калем Макноррин, и он был капитаном. Я не знаю, что стало с ним потом.

Сердце Кэтрионы наконец не выдержало.

– В вас вселился дьявол! – воскликнула она. – Зачем вы рассказываете мне все это? Что, если я знаю этого человека и его историю?

Она поднялась с кресла и, оттолкнув его, спотыкаясь, побрела к двери.

Доминик последовал за ней.

– Что такое? Вы действительно были знакомы? – Он схватил ее за руки.

Взглянув на него сквозь слезы, Кэтриона покачала головой:

– Зачем вы спрашиваете? Как я могла не знать пещеру и Калема Макноррина? Вы только притворяетесь, что вас волнует его судьба. Он погиб в битве при Ватерлоо с одним из тех храбрых полков, которыми вы так восхищались.

– Боже праведный, – прерывающимся голосом произнес Доминик, – но я и в самом деле об этом не подозревал!

Он протянул руки, привлек ее к себе, окружая своим теплом, и она зарылась лицом в складки его рубашки, потянувшись к силе, исходившей от него.

Вырвавшись из плена и вернувшись домой, Доминик отказался взглянуть на списки погибших и раненых, настолько он хотел верить, что все, кто был ему дорог, остались живы. Калем в своей неизменной красно-синей шотландке, с его жизненной силой и неистощимым юмором – как мог он умереть? Почему, черт подери, судьба так несправедливо распорядилась жизнью человека, много лучшего, чем он сам?

И вот теперь оказывается, что Калем Макноррин – тот самый человек, которого любила Кэтриона, а может быть, и отец ее ребенка.

Эта мысль ошеломила его. У шотландского горца, как и у Кэтрионы, были синие глаза и черные волосы. Он мог находиться дома в победное лето четырнадцатого года, когда был зачат Эндрю, – вероятно, они собирались пожениться. После смерти Калема она осталась одна, и теперь от отчаяния хваталась за соломинку, даже готова была использовать английского развратника ради спасения своего ребенка.

А развратник вдруг начал напоминать ей о погибшем любовнике. И не остановился даже тогда, когда ее глаза просили прекратить это беспощадное повествование, пока не стало слишком поздно.

«Я даже не подозревал». Слова слишком слабые, чтобы выразить душевную боль и сочувствие.

Доминик провел пальцами по ее щеке и подбородку так нежно, будто касался хрупкого китайского фарфора. Досада за все безрассудство минувших дней превратилась в нестерпимую тоску, сжимавшую ему сердце. Он приподнял ее лицо.

– Кэтриона, – начал он, запинаясь, – я проклятый глупец, но я ничего не знал. Это правда.

Она открыла глаза – словно сверкнула голубая сталь. Ее щеки вспыхнули, дыхание участилось, однако она не отстранилась, а, напротив, прильнула к нему.

– Из всех живущих на земле не было лучшего мужчины! – страстно сказала она.

– Да, это правда. – Доминик баюкал ее в своих руках, чувствуя кончиками пальцев мягкие пряди волос возле шеи.

У Кэтрионы задрожали губы. Под голубой сталью скрывалось бескрайнее пристанище уныния. Вероятно, он имел в виду только сочувствие, жест искупления и умиротворения, когда наклонился и поцеловал ее.

Губы, горячие как пламя, медленно открылись ему навстречу.

Чувствуя безумное вожделение, он прильнул к ним еще крепче, притягивая ее все ближе, ближе, до тех пор пока она не перестала владеть собой. Пробежав руками по его волосам и не отнимая губ, Кэтриона отыскала языком его язык и вибрирующими движениями стала собирать даруемые им ласки. Она обжигала ему рот своим дыханием. Ее грудь прижалась к его твердым мышцам, ее дразнящий аромат ударял ему в ноздри. Трепетный огонь вспыхнул подобно приступу дикой жажды. Мужская плоть восстала мгновенно, отчаянно требуя удовлетворения, во власти безотчетного слепого желания. Он вбирал ее горячие податливые губы, вкушая их нектар, и беспрепятственно проникал в рот, опаляя своим жаром каждый его уголок.