Книга Алмазный мой венец - Валентин Катаев

Мы назвали себя и пожали друг другу руки. Я не ошибся. Этобыл он. Но как он на первый взгляд был не похож на того молодого крестьянскогопоэта, самородка, образ которого давно уже сложился в моем воображении, когда ячитал его стихи: молодой нестеровский юноша, почти отрок, послушник, среди лесатонких молодых березок легкой стопой идущий с котомкой за плечами в глухой,заповедный скит, сочинитель «Радуницы». Или бесшабашный рубаха-парень стальянкой на ремне через плечо. Или даже Ванька-ключник, злой разлучник, собложки лубочной книжки. Словом, что угодно, но только не то, что я увидел:молодого мужчину, я бы даже сказал господина, одетого по последней парижскоймоде, в габардиновый светлый костюм – пиджак в талию, – брюки с хорошовыглаженной складкой, новые заграничные ботинки, весь с иголочки, только новаяфетровая шляпа с широкой муаровой лентой была без обычной вмятины и сидела наголове аккуратно и выпукло, как горшок. А из-под этой парижской шляпы на менясмотрело лицо русского херувима с пасхально-румяными щечками и по-девичьинежными голубыми глазами, в которых, впрочем, я заметил присутствие опасныхчертиков, нечто настороженное: он как бы пытался понять, кто я ему буду – врагили друг? И как ему со мной держаться? Типичная крестьянская черта.

Я это сразу почувствовал и, сердечно пожимая ему руку,сказал, что полюбил его поэзию еще с 1916 года, когда прочитал егостихотворение «Лисица».

– Вам понравилось? – спросил он, оживившись. – Теперь малокто помнит мою «Лисицу». Всё больше восхищаются другим – «Плюйся, ветер,охапками листьев, я такой же, как ты, – хулиган». Ну и, конечно, «С бандитамижарю спирт…».

Он невесело усмехнулся.

– А я помню именно «Лисицу», – сказал я. – Какие тамудивительные слова, определения.

«Тонкой прошвой кровь отмежевала на снегу дремучее лицо».

У подстреленной лисицы дремучее лицо! Во-первых,замечательный эпитет «дремучее», а во-вторых, не морда, а лицо. Это гениально!А как изображен выстрел из охотничьего ружья!

«Ей все бластился в колючем дыме выстрел, колыхалася вглазах лесная топь. Из кустов косматый ветер взбыстрил и рассыпал звонистуюдробь».

– Что ни слово, то находка!

Я вспомнил январь 1916 года, прифронтовую железнодорожнуюстанцию Молодечно. Неслыханная красота потонувшего в снегах Полесья. Внетопленом станционном помещении я купил в киоске несколько иллюстрированныхжурналов, с тем чтобы было что почитать в землянке на позициях, куда я ехалдобровольцем. Уже сидя в бригадных санях, под усыпляющий звон валдайскогоколокольчика я развернул промерзший номер журнала «Нива» и сразу же наткнулсяна «Лисицу» – небольшое стихотворение, подписанное новым для меня именем,показавшимся мне слишком бедным, коротким и невыразительным.

Но стихи были прекрасны.

Я увидел умирающую на снегу подстреленную лисицу:

«Как желна, над нею мгла металась, мокрый вечер липок был иал. Голова тревожно подымалась, и язык на ране застывал».

Я был поражен достоверностью этой живописи, удивительнымимастерскими инверсиями: «…мокрый вечер липок был и ал». И наконец – «желтыйхвост упал в метель пожаром, на губах – как прелая морковь»…

Прелая морковь доконала меня. Я никогда не представлял, чтоможно так волшебно пользоваться словом. Я почувствовал благородную зависть –нет, мне так никогда не написать! Незнакомый поэт запросто перешагнул черезрубеж, положенный передо мною Буниным и казавшийся окончательным.

Самое же главное было то, что я ехал на фронт, быть может насмерть. Вокруг меня розовели, синели, голубели предвечерние снега, завалившиебелорусский лес. Среди векового бора, к которому я неумолимо приближался,сочилось кровью низкое закатное солнце, и откуда-то доносились приглушенныепространством редкие пушечные выстрелы…

…Я мог бы назвать моего нового знакомого как угодно: инок,мизгирь, лель, царевич… Но почему-то мне казалось, что ему больше всего,несмотря на парижскую шляпу и лайковые перчатки, подходит слово «королевич»…Может быть, даже королевич Елисей…

Но буду его называть просто королевич, с маленькой буквы.

Пока я объяснялся ему в любви, он с явным удовольствием,даже с нежностью смотрел на меня. Он понимал, что я не льщу, а говорю чистуюправду. Правду всегда можно отличить от лести. Он понял, что так может говоритьтолько художник с художником.

– А я, – сказал он, отвечая любезностью на любезность, –только недавно прочитал в «Накануне» замечательный рассказ «Железное кольцо»,подписанный вашей фамилией. Стало быть, будем знакомы.

Мы еще раз обменялись рукопожатием и с этой минуты сталиговорить друг другу ты, что очень понравилось сыну водопроводчика. Он сиялсвоими лучистыми глазами и сказал, как бы навек скрепляя нашу дружбу:

– Вот так – очень хорошо. А то я боялся, что вы несойдетесь: оба вы уж больно своенравны. Но, слава богу, обошлось.

Теперь, застрявши перед красным светофором на перекресткеКировская – Бульварное кольцо, я так ясно представил себе тротуар короткогоАрхангельского переулка, вижу рядом странную, какую-то нерусскую колокольню –круглую башню и церковь, как говорят, посещавшуюся масонами соседней ложи, изеленоватые стволы деревьев, которые в моей осыпающейся памяти запечатлелиськак платаны со стволами, пятнистыми как легавые собаки, чего никак не моглобыть на самом деле: где же в Москве найдешь платаны? Вероятно, это были обыкновенныетополя, распускавшие по воздуху хлопья своего пуха.

А в начале Чистых прудов, как бы запирая бульвар со стороныМясницкой, стояло скучное двухэтажное здание трактира с подачей пива, так чтодальнейшее не требует разъяснений.

Помню, что в первый же день мы так искренне, так глубокосошлись, что я не стесняясь спросил королевича, какого черта он спутался состарой американкой, которую, по моим понятиям, никак нельзя было полюбить, начто он, ничуть на меня не обидевшись, со слезами на хмельных глазах, с чувствомвоскликнул:

– Богом тебе клянусь, вот святой истинный крест! – Онпоискал глазами и перекрестился на старую трактирную икону. – Хошь верь, хошьне верь: я ее любил. И она меня любила. Мы крепко любили друг друга. Можешь тыэто понять? А то, что ей сорок, так дай бог тебе быть таким в семьдесят!

Он положил свою рязанскую кудрявую голову на мокрую клеенкуи заплакал, бормоча:

– …и какую-то женщину сорока с лишним лет… называл своеймилой…

Вероятно, это были заготовки будущего «Черного человека».