Книга Тело Кристины - Макс Монэй

Если подумать хорошенько, я не вижу ни одного предмета в квартире, который в моих руках не превратился бы в смертельное оружие. Она лучше выбросила бы лопатки для обуви. Целлофановые пакеты. Кнопки и скрепки. Было бы предусмотрительнее. Она бы лучше убралась отсюда подобру-поздорову, потому что, если она в ближайшее время не опустошит квартиру целиком и полностью, ее дни просто-напросто сочтены. Отныне и навсегда ее жизнь в моих руках. Она моя. Ее смерть принадлежит мне. Неожиданный поворот событий, красавица моя, именно так это называется. Я знаю, ты очень удивишься, но, видишь ли, это и есть то, чего ты так долго искала на свою голову. За что боролась, на то и напоролась. Ты думала, что пишешь роман, что держишь все нити в кулаке, что ты здесь главная. Ты хотела заставить нас станцевать маленькое танго — жестокое и сладострастное. Но теперь ты видишь, что единственный человек, который пишет здесь, — это я. Это мое перо танцует на кончике моих пальцев, танцует польку, и гораздо более кровожадную, чем ты предполагала. И это ему решать, каким будет твой конец. Твой танец — в моих руках.

26

Я высказал ей все, не раскрывая рта. Мое молчание было красноречивей слов. Я прикинулся первоклассным немым — просто гений тишины какой-то. Если такой окажется перед нужным парнем в нужную минуту, то либо бифштекс с жареной картошкой, либо еще чего получше вам гарантировано. Слова все извращают. Они как твердое состояние жидкой мысли. Они как атомы, которые тесны для нее. Они жмутся друг к дружке, как стадо баранов в грозу. Они душат мысль в тесных загонах своих алфавитных порядков. Они не дают ей дышать. Они лишают мысль всего самого неуловимого. Слова — это слишком, это всегда слишком. А вот молчание… Смею надеяться, всегда было самым красивым признанием в любви. Мое предложение ей (она сама призналась мне после) было просто возрождением немого кино. Сколько «я люблю тебя» в час произносится на Земле? А сколько «выходи за меня замуж» в минуту произносится в мире на десятках разных языков? Сколько «ты женщина всей моей жизни», «заниматься любовью с тобой — это что-то невероятное», «закрой глаза, дорогая, и открой рот — у меня для тебя кое-что есть»? Математики бы, наверное, сбились со счета. Нет, я не опускался на колено и не доставал из кармана футлярчик для обручальных колец. Я просто поедал свои утренние бутерброды один за другим, как обычно на завтрак. Бутерброды с черничным вареньем, которое капало на стол. И она сказала «да». Она сказала «да», подразумевающее: «Да, я согласна видеть тебя каждое утро моей жизни поедающим бутерброды», подразумевающее: «Тебя с липкими фиолетовыми губами, целующего меня», подразумевающее: «С твоими жирными пальцами в масле, которыми ты обнимаешь меня за щеки», «До конца моих дней», «До самой смерти». Нет, я не предлагал ей выйти за меня замуж. Она сказала «да» без всякой необходимости произносить хоть какие-либо слова с моей стороны. Честно признаться, я даже не припомню точно, так ли уж мне хотелось жениться на ней в то утро. Но ее «да», видимо, действительно было нужно в ответ, а мое молчание, по-видимому, действительно заключало в себе какую-то особую просьбу. Она сказала:

— Когда ты проснулся сегодня, у тебя были такие глаза, что я сразу поняла: ты попросишь у меня что-то особенное.

Я что-то не припоминаю, чтобы сегодня утром я говорил своими глазами что-то подобное. Если и есть что-то, чего они, мои глаза, требуют каждое утро, которое Бог посылает на землю, так это покоя. Она наговорила еще кучу очень милых и лестных вещей по поводу моей уникальной способности быть «настолько красноречивым в молчании». Признаю, это были ее слова, я их прекрасно помню, потому что теперь, когда я их вспоминаю, в моих ушах раздаются совсем другие звукосочетания, далеко не такие забавные. Взять за рога размякшего быка, обработать тюленя, посадить его на короткий поводок, еще короче прежнего. И вложить в молчание все и не пойми что: совместную жизнь, покупку квартиры, поездку в Саэль. И одним прекрасным утром вложить туда свадьбу. Влюбленный мужчина — это мрачный кретин.

Я не просил ее выходить за меня замуж. Я собирался сделать это со дня на день, возможно, я бы даже сделал это однажды, но в то утро я этого не делал. Меня окольцевали. Меня нежно взяли за безымянный пальчик, чтобы напялить на него обручальное кольцо, как ни в чем не бывало. У-у-у, какие мы хитренькие. Мы хитренькие, но до следующей недели мы вряд ли доживем.

27

Как он там выкрутился, этот парень из «Мизери»? Ну, вы помните, этот знаменитый писатель, захваченный своей фанаткой Кэти Бэйтс, маньячкой-одиночкой? Ну, с перебитыми ногами и прикованный к ее постели, месту боли и ненависти? Он, пожалуй, единственный, чья поза могла бы всерьез посоперничать с моей. Уверен, что у него череп ломило от этой иронии судьбы. У какой-то бабы оказалось вдруг больше воображения, чем у него, матерого писателя. Какая-то мужичка написала ему историю, бредовую до невозможности и в то же время вполне реальную, сделав ему реверанс, так как вывела его в качестве главного героя. Вот уж воистину и так для этого парня события разворачивались не гладко, а он еще был под постоянным присмотром этой буйнопомешанной, по сравнению с которой моя жена покажется просто святой. И все-таки, если мне память не изменяет, парень одержал победу. Но память мне все чаще изменяет, и сегодня, как никогда, я оплакиваю ее безвременную утрату, потому что она перекрывает мне доступ к самой интересной части сценария. Мне никак не удается восстановить в голове ее конец, вспомнить, как же ему все-таки удалось обставить свою несчастную участь. Отдадим дань справедливости: мои ноги никто не превращал в кровавую кашу, но в роли кровавого мстителя я вполне могу потягаться весом с тем инвалидом: ведь я инвалид по весу. Мое положение в качестве ее убийцы не вполне устойчиво: я человек приземленный. Априори могу утверждать, что никто не опасается заранее напольного коврика. У меня есть только одна вещь, в которой я абсолютно неуязвим: это мой гнев. Я допустил ошибку, что не стал действовать опрометчиво в момент, когда родилось решение. В тот миг, когда осознание абсолютной уверенности в том, что я должен сделать, сообщило рукам силу, способную свернуть горы, чтобы обрушить ее на врага. Гнев остается неизменным, а вот ярость имеет свойство остывать. Она быстро превращается в таблетку аспирина, брошенную в океан. На нее нельзя рассчитывать как на единственно верное оружие. Мне надо что-то покрепче, потяжелее и поострее.

Надо было вцепиться ей в горло, пока она была больна и ослаблена. Теперь, когда она выздоровела и восстановила физическую форму, мое будущее становится пугающе нестабильным и подчиняется воле случая.

Ну-ка, признавайтесь честно, на этом этапе хоть кто-нибудь из вас верит в мою победу? Хоть одна задница среди вас, сидящая в метро, в гостиной, на кухне, на любимом стульчике у дружеского камина, на водной кровати, купленной пару дней назад, в кресле на колесиках, купленном по случаю, на пластиковом сиденье для унитаза, купленном сто лет назад, на коленях вашего сожителя, подвернувшегося по ошибке, — есть ли среди вас хоть одна задница, так уютно приклеенная сейчас на своем насесте, которая бы сказала себе:

— Этот парень сделает ее. Он ее точно покрошит.