Книга Изверг - Эмманюэль Каррер

Друзья начали ими обзаводиться. Жан-Клода и Флоранс часто звали в крестные, и никто не сомневался, что скоро их черед. Жан-Клод обожал свою крестницу Софи, дочурку Люка и Сесиль, которые уже ожидали второго. 14 мая 1985-го родилась Каролина, 2 февраля 1987-го — Антуан. Оба раза отец привозил чудесные подарки от своих начальников в ВОЗ и Институте здравоохранения; они и в дальнейшем не забывали о днях рождения малышей. Флоранс, лично с ними не знакомая, благодарила их в письмах, которые муж никогда не отказывался передать.

7

Семейные альбомы Романов большей частью сгорели при пожаре, но кое-какие снимки уцелели — они похожи на фотографии моей семьи. Как и я, как Люк, как все молодые отцы, Жан-Клод купил фотоаппарат, когда родилась Каролина, и с упоением фотографировал дочурку, а потом и сынишку — кормления, игры в парке, первые шаги, улыбку склоняющейся к детям Флоранс, а она, в свою очередь, снимала его — как он с гордостью держит их на руках, подбрасывает к потолку, купает в ванночке. Выражение щенячьего восторга у него на лице, отчетливо видное на этих снимках, должно быть, умиляло жену и убеждало ее в том, что она все-таки сделала правильный выбор: кого же любить, как не человека, который так любит ее и их детей.

Их детей.

Он называл Флоранс Фло, Каролину — Каро, а Антуана — Титу. Чаще всего с притяжательными: моя Фло, моя Каро, мой Титу. Еще с нежной насмешливостью, которую вызывает у нас серьезный вид карапузов, говорил: месье Титу. «Ну что, месье Титу, хорошо ли вам спалось?»

Он говорит: «В социальном плане моя жизнь была ложью, но в плане эмоциональном — все правда». Говорит, что был липовым врачом, но настоящим мужем и настоящим отцом, что всем сердцем любил жену и детей и они его тоже любили. Все знакомые даже после трагедии утверждали, что у Романов были счастливые дети, самостоятельные, не капризные. Каролина, пожалуй, немного застенчивая, Антуан — настоящий маленький разбойник. На школьных фотографиях, которые фигурируют в деле, круглая мордаха сияет улыбкой во весь рот, щербатый от выпавших молочных зубов. Говорят, дети всегда все понимают, от них ничего не скрыть, и я первый готов под этим подписаться. Я снова всматриваюсь в фотографии. Не знаю.

Они гордились своим папой-доктором. «Доктор лечит больных», — написала Каролина в школьном сочинении. Он, правда, не лечил в традиционном смысле этого слова, не лечил даже свою семью — все, в том числе и он сам, обращались к Люку — и, по его собственным словам, за всю жизнь не выписал ни одного рецепта. Зато, объясняла детям Флоранс, он изобретает лекарства, которые помогут докторам лечить больных, а значит, он не просто доктор, а супердоктор. Взрослые знали о его работе не намного больше. Те, кто был с ним едва знаком, полагали, что он занимает какую-то важную должность в ВОЗ и много разъезжает. Люди из ближнего окружения были уверены, что он занимается исследованиями в области атеросклероза, читает лекции в Дижонском университете и общается с видными государственными деятелями, вроде Лорана Фабьюса[4], но сам он никогда об этом не упоминал, а если при нем заговаривали о его завидных знакомствах, отчего-то смущался. Он вообще очень строго разделял, «разграничивал», как говорила Флоранс, личную и профессиональную сферы общения: никогда не приглашал домой коллег из ВОЗ, не терпел, чтобы его беспокоили дома по служебным делам, а домашним и друзьям не позволял звонить в офис. Собственно, никто и не знал его рабочего телефона, даже жена, которая связывалась с ним через операторскую службу: автоответчик, зафиксировав сообщение, тут же посылал сигнал на биппер, который был всегда при нем, и он сразу перезванивал. Ни Флоранс, ни кто другой не видели в этом ничего странного. Такой уж характер у Жан-Клода, медведь он и есть медведь. Жена частенько над ним подшучивала: «В один прекрасный день окажется, что мой муженек — шпион с Востока!»

Семья, включая родителей, его и жены, была центром его жизни, ядром, вокруг которого вращался узкий круг друзей — Ладмирали, Коттены и еще несколько супружеских пар, с которыми свела знакомство Флоранс. Их ровесники — лет по тридцать или около того, сходных профессий, с аналогичными доходами, с детьми того же возраста. Они без особых церемоний наведывались друг к другу в гости, вместе ходили в рестораны, в кино — чаще всего в Женеве, иногда ездили в Лион или Лозанну. Ладмирали вспоминают, что смотрели с Романами «Голубую бездну» и «Дед-Мороз-придурок» (этот фильм потом купили на кассете и знали наизусть почти все реплики, «Ну да, вот именно…» — любили они повторять, подражая Тьерри Лермиту), балеты Бежара, на которые Жан-Клод доставал билеты через ВОЗ, шоу Валери Лемерсье и еще спектакль «В одиночестве хлопковых полей» по пьесе Бернара-Мари Кольтеса, которую Люк в своих показаниях определил как «нескончаемый диалог двух людей, собирающих хлопок, о своей тяжкой жизни» и добавил, что друзья, которые были с ними, ничего в ней не поняли. А вот Жан-Клоду понравилось, что никого не удивило: он слыл интеллектуалом. Он много читал, особо жаловал эссе философского плана, написанные светилами науки, типа «Случайности и неизбежности» Жака Моно[5]. Он называл себя рационалистом и агностиком, однако веру жены уважал и даже был доволен, что дети ходят в религиозную школу: со временем сами сделают выбор. Диапазон его пристрастий был широк: аббат Пьер и Бернар Кушнер, мать Тереза и Брижит Бардо. Он придерживался довольно популярной среди французов точки зрения, согласно которой Иисус Христос, если вернется, то станет в ряды «Врачей без границ». Кушнер был его другом, Бардо надписала ему слепленный с нее бюст Марианны. Он был ее сторонником в борьбе за спасение животных, членом ее фонда, а также «Гринписа», Международного общества поддержки инвалидов войны, состоял в клубе «Перспективы и реальность» в Бельгарде, в гольф-клубе в Дивон-ле-Бене, в Автомобильном клубе медиков, благодаря чему получил кадуцей на ветровое стекло своей машины. Следствие установило, что он сделал ряд взносов и пожертвований в эти организации, а их листовки, значки и наклейки валялись по всему дому. Была у него личная печать, были визитные карточки: доктор Жан-Клод Роман, интернатура парижских больниц. Но его имя не фигурировало ни в одном справочнике. После пожара хватило нескольких телефонных звонков, чтобы фасад рухнул. На протяжении всего дознания следователь только диву давался, что этих звонков никто не сделал раньше — без умысла, без подозрений, просто потому, что, как ни «разграничивай», а чтобы за десять лет ни разу ни жена, ни друзья не позвонили вам на работу — такого просто быть не может. Думая об этой истории, невольно ловишь себя на мысли, что есть в ней какая-то тайна, что нужно только копнуть поглубже и все объяснится. Но тайна в том, что никакой тайны нет, и, каким бы неправдоподобным это ни казалось, все было именно так.

По утрам он сам отвозил детей в школу Сен-Венсан. Провожал их до школьного двора, перебрасывался парой слов с учителями, с мамашами учеников, которые ставили чадолюбивого отца в пример своим мужьям, и уезжал в сторону Женевы. Оттуда всего два километра до границы, которую дважды в день пересекают тысячи жителей долины Жекс, работающих в Швейцарии. У них, как у пассажиров пригородных поездов, неизменное расписание, они здороваются друг с другом и с таможенниками, которые машут им, пропуская без досмотра. Многие из них служат в международных организациях и, въехав в город, поворачивают не направо, к центру и вокзалу Корнавен, а налево, к Ботаническому саду и фешенебельным кварталам, где находятся резиденции их контор. Он вливался в этот поток, ехал не спеша по широким проспектам, зеленым и тихим, и, как правило, парковал машину на стоянке ВОЗ. С портфелем под мышкой входил в здание по карточке посетителя, с видом завсегдатая расхаживал по первому этажу, наведывался в библиотеку, в конференц-залы и в отдел печати, где систематически набирал всякой бесплатной макулатуры: в машине и дома валялось множество бумаг с шапкой или штампом ВОЗ. Он пользовался всеми предоставляемыми ею услугами: с почты отправлял корреспонденцию, в банке снимал деньги со своих счетов, через бюро путешествий устраивал семейные отпуска, но благоразумно не совался на верхние этажи, где охрана могла поинтересоваться, что ему нужно. Интересно, побывал ли он хоть раз, скажем в обеденный перерыв, в кабинете, окно которого отметил крестиком на подаренной родителям фотографии? Постоял ли там, прижавшись лбом к стеклу, посмотрел ли, что видно из этого окна? Присел ли на свое место, столкнулся ли с хозяином кабинета, звонил ли по его телефону? Он говорит, что нет, даже ни разу не пытался. Теща рассказала, как однажды в воскресенье, когда они поехали в Швейцарию всей семьей, дети захотели посмотреть на папину работу, и папа согласился сделать крюк. Он припарковался на стоянке, показал окно. На том дело и кончилось.