Книга Свет дня - Грэм Свифт

К тому времени, как я это сказал, она, думаю, знала, что я уже осваиваюсь.

«…Женщины большей частью».

«И чем это плохо?»

13

Еду мимо Парксайдской больницы. Аккуратная живая изгородь, опрятный передний двор, стеклянные двери. Можно принять за спокойный, неброский отель. Потом кольцевая развязка у Тиббетс-корнер. Выезжаю на шоссе A3 — справа Патни-хит, слева Уимблдон-коммон, чуть дальше Ричмонд-парк. Все эти куски прирученного ландшафта, бывшие пустоши и выгоны, обильно поросшие деревьями. И жесткая, громкая, безжалостная сквозная магистраль в шесть рядов.

Не знаю, думает ли обо мне Рейчел, любопытствует ли. Два года назад, очень может быть, прочла в газетах про дело Нэшей. В некоторых заметках я был упомянут. Частный детектив, нанятый миссис Нэш…

Господи, это же Джордж. Он, точно он.

Любопытствует? Но я же «ушел из ее жизни», как и она из моей. А когда кто-то ушел из твоей жизни, он для тебя все равно что умер.

И если бы она увидела меня сейчас — если бы увидела, что я сейчас делаю, — что, спрашивается, могла бы подумать? Что я совсем спятил, рехнулся окончательно?

Дорога идет вниз. Ехать осталось всего ничего. Солнце светит почти точно в лоб, поэтому все впереди металлически блещет и сияет, как гладь огромного ледяного желоба.

Уже, конечно, директор школы. С трибуны актового зала обращается в этот прекрасный день к маленьким прекрасным личикам.

Иногда мне думается, что она и вправду меня видит, следит за мной и что воображает в свой черед, будто я слежу за ней. Такая у нас обоих способность, такое право, потому что столько прожили вместе.

Смотрит, как я скольжу.

Чушь, конечно. Не может она меня видеть. Даже Сара не может. Хотя с ней все иначе: я стараюсь ее оттуда вызволить, стараюсь быть ее глазами.

Нет, Рейчел на меня не смотрит. С какой стати? Как мы выбираем? Просто встречаемся, расходимся, идем своими дорогами. Тут ни законов, ни правил. Мы не для того здесь, чтобы следить друг за другом, оберегать друг друга издалека.

14

Сворачиваю на кладбище. Это после универмага «Асда». Здесь есть подъездной путь, кольцевая развязка, ворота. На территории — узкая прямая аллея. Знак говорит — десять миль в час, как будто тебе может прийти в голову разогнаться. Как будто контраст с бешеной A3 не всем очевиден. Здесь все движется медленно. Если движется.

Патни-вейл. В этом слепящем свете могильные камни кажутся кусками свадебного торта. Но во рту у меня по-прежнему черный вкус. На траве поблескивает паутина тающего инея.

Я помню дорогу. По аллее; машину поставить у крематория, где работа уже спорится. Одна группа прощающихся выходит, другая собирается на площадке для парковки. Люди кивают друг другу. На меня, когда подъезжаю, смотрят так, словно я могу быть одним из них. Неизбежная фраза, одна из немногих, какие приходят им сейчас на ум: хороший день для этого. Красивый. Холодный, но красивый.

Крематорий не простаивает. Но Боб не хотел, чтобы после смерти его сожгли. Судя по всему, сам сказал или написал. Надо же — ученый человек, врач. Его кусочек суеверия.

Вылезаю. Беру с заднего сиденья куртку, шарф и розы, на секунду кладу розы на крышу машины. Выходящие из крематория движутся кто куда с оглушенным, неуверенным видом, как прибывшие наконец на место участники автобусной экскурсии по не известному заранее маршруту.

Иду с цветами к могиле. Идти недалеко, но дорожки под деревьями приводят меня туда, где, кроме меня, кажется, нет ни души. Живой души по крайней мере. Листья на деревьях как нарисованы краской — такие яркие. Тронутые морозом цветы на свежих могилах кажутся остатками праздничного убранства.

Памятник у него простой — полированная гранитная плита. По-прежнему выглядит так, словно ее поставили вчера. Имя, фамилия, даты. Прочтешь и подумаешь: не очень долгая жизнь. Никаких указаний на то, что здесь лежит жертва убийства.

Я подхожу ближе — медленно, точно здесь какая-то черта, край. Хочется быть по меньшей мере спокойным, по меньшей мере пристойно-почтительным. Но чувствую, как вздымается ненависть, та же внезапная сумасшедшая ненависть, что и год назад, — может быть, даже еще неистовей.

Где иней растаял, трава кажется чистой, промытой.

Помедлив, делаю шаг вперед, вынимаю цветы из обертки, комкаю ее, сую в карман и кладу розы по-быстрому — никакой заминки. Ни жестов, ни тихих слов. Что это могут быть за слова? Но просто повернуться теперь и уйти я не могу. Какое-то время надо постоять, посмотреть. Грудь ходит ходуном, хоть я и прирос к месту.

Второй раз.

Пришел. Снова пришел. Здесь — вместо нее. Отметить годовщину.

Отдаю дань уважения (так, кажется, говорят?), хотя на самом-то деле сейчас виню его, ненавижу.

Вот что ты сделал, вот что ты с ней сделал. Позволил ей сделать это с тобой.

Солнце светит вовсю, а я черен от ненависти.

Может быть, через восемь лет, через девять — сколько их там окажется, — когда она отбудет срок, я приду сюда и не почувствую этого. Приду примиренный — или не приду вовсе. Мой срок тоже будет окончен.

Букет роз кажется тут недоразумением. Вспоминаю девушку в цветочном магазине. Ее улыбка.

«Перебери все случаи…»

Устроил все здесь Майкл, ее сын. Без малого два года назад. Прилетел из Сиэтла — взял «отпуск сочувствия», который продлился три месяца с лишним. Не знаю, сколько раз был у Сары. Знаю, что бывал, но думаю, что добра из этого не вышло, что сочувствия никакого не было. И знаю, что я ревновал: Сара все эти месяцы не хотела меня видеть, не черкнула мне ни строки. Впрочем, кто, собственно, я такой? Сыщик, нанятый на время. А он сын — разница.

Знаю, что он встречался с ее адвокатом. Что говорят адвокаты сыновьям в таких случаях? Знаю, что он встал на сторону отца. Ничего удивительного. Как Элен — на мою сторону.

Со мной, разумеется, встретиться не пожелал — хоть я и пытался. Но кто я такой? Наемный шпион его матери.

Ревность к сыну, который побыл и отправился восвояси, поехал к себе в Сиэтл и не стал делать того, что я делаю раз в две недели вот уже полтора года. Ничего больше от Майкла. Один я.

Второе наказание — как еще одна смерть: ты мне больше не мать. Она трудно это перенесла, знаю, догадываюсь. Скажем, если бы Элен не…

Но могла ли она, она его винить? И ему-то каково пришлось? Потерять разом и отца, и мать. Трудно — наверняка.

И стоять-то здесь ему наверняка было тяжело — здесь, на этом месте, две осени назад, среди потрясенных родственников отца. Тело лежало в морге почти три недели.

Сара, конечно, не могла прийти. Не была свободна.

Но я пришел. Я здесь стоял. Фокусник — возник ниоткуда, посмотрел и исчез. Потом дал отчет об увиденном.