Книга Чернокнижники - Клаас Хейзинг

7 час. 30 мин. — Чтение из Библии в латинском оригинале (в соответствии с его предпочтениями, скорее всего Апокалипсис.)

9 час. — Университет.

12 час. — Обеденный перерыв. Чтение произведений одного из авторов. Предпочтение: Янг. «Ночные раздумья».

13 час. — Университет.

16 час. — Частные уроки у проф. Рейнхарда и проф. Фенихена.

18 час. — Занятия стипендиатов в зале императора Августа.

19 час.30 мин. — Бесплатный ужин с беседами на научные темы.

21 час — Письменная экзегеза.

22 часа — Чтение в постели на сон грядущий. Как правило, на латыни.

Два с половиной года Иоганн Георг Тиниус не изменял этому заведенному ритму. После этого он занедужил книжной булимией. И лекарь посоветовал ему наняться домашним учителем с тем, чтобы чуточку опорожнить свои переполненные знаниями умственные закрома, давая неучам уроки. Скрепя сердце, Иоганн Георг Тиниус в канун Рождества согласился на место учителя в Казеле. Так он обрел способ спуститься на грешную землю, как выразился сам Тиниус, призвав на помощь аллегорию из Библии: «И вот я стал превращаться в ребенка, спускаться с моих философских высот». (Вам наверняка знакомо это место… и не будете как дети… И даже к Рождеству не… Точно. Несомненно, Тиниус в библейской притче углядел свою собственную судьбу. В почти сумасбродной последовательности.) И головокружения вкупе с ипохондрией разом отстали от него. (Замечаете, что нашей симпатии к Тиниусу здорово поубавилось?)

Перед нами Иоганн Георг Тиниус в облачении домашнего учителя, в мигающем круге света свечи. Перед ним трое учеников. Лица скорее туповатые, чем открытые. Один ухватился за грифель, как за ручное рубило, потому что своими толстыми, неловкими пальцами всегда норовил сломать заточенный кончик его. Другой потирает ладошкой мясистый нос, поскольку не знает ответа. Нос у него едва не стерся от этого. Третий клюет носом, стоит Тиниусу хоть на мгновение умолкнуть, и Тиниус вынужден заговорить снова, чтобы вывести ученика из полудремы. Тот клюет носом все реже и реже. Это потому, что Тиниус вещает без умолку. Метафизика для детей? Тиниус никогда до конца не позволяет себе опуститься на землю, он все-таки продолжает парить над ней, хоть и невысоко. Может, рассчитывает, что ученики подпрыг нут за ним, как за воздушным змеем, приплясывающим в полуметре над полем. Они не прыгают. С почтительного расстояния они, рано постаревшие, взирают на него. Нередко с улыбкой. И редко с энтузиазмом. Они учатся ходить, но не летать. Посему Тиниус усаживает их после обеда прослушать его собственный экзаменационный материал. Он меняет интонацию, чтобы прислуга или родители, если окажутся неподалеку, сочли бы этот материал за занятия. И все чаще и чаще Тиниус проводит занятия вне домашних стен. Во-первых, потому, что таким образом он избегает контроля. И еще потому, что на свежем воздухе энтузиазма у его учеников заметно прибывает. И ему удается заодно разделаться и со всеми материалами к своему экзамену, в полном соответствии с учебным планом Виттенбергского университета. Не проходит и двух лет, как Тиниус является на экзамен. Не станет ли этот экзамен его Голгофой? Выдержит ли он его? Вырвет ли этот экзамен его из социальных низов?

И я решил экзаменоваться в Дрездене. 4 октября 1793 года я был допущен к сдаче экзамена. Охваченный весьма своеобразным чувством, я поднимался по ступенькам к аудитории. И наградой мне послужила моя первая оценка, и я возрадовался тому, что до сей поры не напрасно пил и ел, трудился и страдал.

Он прогуливается по тексту и поскальзывается на придаточном предложении

Распахивается занавес: новая сцена, новый мир, первая истина, которой можно придерживаться.

Хорст Крюгер

Метр — это метр — это метр. (Верно.) Для жаб, ахиллесовой пяты логики, для железнодорожных контролеров, всегда идущих против хода поезда, для читателей, которые буква за буквой прочитывают весь текст. Фальк Райнхольд был вдумчивым и добросовестным читателем. Поэтому терпеть не мог перескакивать через строки. Такой вот интеллектуальный атлет. Читать поперек строк? Стоило лишь сказать нечто подобное при нем, как уголки его рта презрительно опускались. Пробегать глазами текст? Исключено. Буквы притягивали его, словно магниты. И текст был для него северным румбом. Он всегда вслушивался в его промежуточные тона, и любое незначительное несоответствие, любое искажение значения шуровало в облаке звучания, отслеживая очертания языка, регистрируя нюансы атмосферы, четко отличая облачка застоявшейся дымки от порыва свежего ветерка, разделяя текст на смысловые шарниры и, наконец, подтягивая все рессоры метафор.

Сегодня, в безветренный осенний день Райнхольд вперился в биографию магистра Тиниуса, будто охотник в след зверя. Может, тут нечто заключалось между строк? Снизу сияла буковка; поскольку он уже почти знал этот текст наизусть, поскольку у него уже здорово рябило в глазах, он по слогам прочитывал первые слова строки. Читал и прочитывал по слогам. Прочитывал по слогам и читал. Утомительная прогулка. Пока не поскользнулся на восьмой странице. На каком-то придаточном предложении. Может, оттого, что осадок истории всегда скользок. А язык слишком уж флегматичен. Поэтому Райнхольд, способный, сосредоточившись, застыть в неподвижности, будто древнее изваяние, утратил бдительность. Ведение. Провидение. Именно эти слова и выбили почву у него из-под ног. Он невольно провел ладонью по глазам. На веках, словно впечатанные, застыли слова. Ведение. Провидение. Они были ключом к этой необычной жизни. (Наконец-то заметил. У вас все же есть небольшая фора. Метод Райнхольда, благодаря которому он напал на след Тиниуса, вам следует запомнить крепко-накрепко. Непременно. Но перед этим позвольте для расслабления небольшой литературный экскурс.)

Фальк каждое слово клал на язык, и оно медленно растворялось там. И вот уже услужливая память вычленяет из скопища фотообразов завалявшуюся сцену. Вот он, Фальк Райнхольд, с дедом в гостях у одного пожилого человека. Сидя, он становился почти неотличим от дедушки Райнхольда. А если их поставить рядом, превращался в его двойника. Измятой переводной картинкой. Он был его сводным братом. (А Фальку приходился то ли деверем-дедом, дедодеверем, девередедом. Все эти фамильные связи — жуткая путаница. Вы не находите?) Обставлена комната была по-старинному, мебель потертая. Потертой была и древняя, коричневого цвета, клеенчатая скатерть на шатком кухонном столе. Фальк всегда забирался под него и выжидал, пока оба старика не поднимутся, чтобы вытащить очередную подложенную под ножку стола картонную подкладку под пивные кружки и включить ее в свою коллекцию. По части поводов оказаться под столом изобретательность Фалька была неистощима. Много позже он понял, что этот пожилой человек просто-напросто играл с ним в поддавки, каждый раз подкладывая под ножку стола красивую подкладку.

Ответный визит к деду Райнхольда этого старикана, чья усеянная пигментными пятнами массивная голова всегда напоминала слегка подпаленную березовую кору, так и не состоялся. Если и мог существовать живой прообраз для возникновения пословицы о белой вороне, то это был он. Присвоение средств, аукцион, развод, нанесение тяжких телесных повреждений. Четырехугольник немыслимых деяний этого человека тяжким бременем повис на нем, пригнув к земле, заставив съежиться. В открытую об этом не упоминали никогда. Истории были табуированы. Включены в проскрипционные списки. Но во время этих визитов, совершаемых дедом Райнхольда с туполобым постоянством, неизменно звучало слово «провидение». «Мне предопределена такая жизнь, и я должен смириться со своей тяжкой участью», — твердо произнес старик, тут же возвысившись на целую голову над своим сводным братом, всегда честным, хоть и всегда в чем-то неуверенным. И на несколько мгновений его изборожденное морщинами, словно измятое и обожженное лицо вдруг разгладилось и прояснилось. Уже тогда Фальку показалось, что единственная фраза, которую выдавила из себя его бабушка, изредка сопровождавшая деда и внука, — Геррит. «Геррит, — сказала тогда она, — ты печально известный человек», — фраза так и растворилась в воздухе, не оказав воздействия, потому как узкие его губы сложились в чопорно-высокомерную улыбку.