Книга Мех форели - Пауль Низон

Итак, куда направить стопы? С утраченным и не найденным ощущением я распрощался в два счета. Готово. Молниеносно юркнул в тесный проулок, изо всех сил стараясь принять вид анонима, для чего мне отнюдь не требовалось фальшивых усов.

А вот и разгадка, прямо перед глазами, керамическая вывеска с буквами цвета морской волны: BAINS DOUCHES[9], и то же самое ниже, изящной арабской вязью.

Я вошел и очутился лицом к лицу с потным здоровилой в нижней рубахе, спросил, какова процедура и здешние правила, после чего был препровожден в помещение с кабинками, наводящее на мысль о скотобойне, снял одежду, шагнул в душевую, крикнул, что готов, и стал ждать, когда польется вода; сперва она закапала, полилась жиденькой прохладной струйкой, а потом хлынула горяченным ливнем — знак вопроса — нет, потоком, я невольно отпрянул. Ничего нет лучше общественного душа, когда кусочек мыла, который тебе вручают, ужасно мал и отличается едким, противным запахом. Тут пахнет дезинфекцией, если не сказать дезинсекцией. «Что город, то норов», — думал я, отфыркиваясь, будем считать эту влагу манной небесной. Разгадка же заключалась в том, чтобы намочить и пропитать влагой мое физическое существо, а тем самым освежить все прочие составляющие моего «я». Главное, с какой стороны посмотреть. «Все дело в подходе». Судя по уровню шума, день по-прежнему юн. Или он уже совсем наступил, день-то? Мне казалось, я уже много чего успел сделать. Хотя есть мне пока не хочется. Или все-таки, немножко? А как насчет жажды? Я сунул руку в карман, ощупал дюймового малыша. Но он меня не приободрил. Нейтральный на ощупь, если не враждебный, железно-холодный.

А они вот в постелях лежат, потеют, больные, в том числе с больной печенью, подумал я. Тотчас в голове возник образ запотевшего стакана с ледяным пивом. Пиво — да или нет? Я не любитель пива, кофе уже пил, а для вина однозначно слишком рано. Тогда что? Минералка? Кампари? Ни то ни другое. Лучше вообще ничего. Пускай другие сами думают, как им быть со своей печенью, мне-то какое дело до их потливых вредных привычек?

Увлажнив и надраив свою телесную оболочку, ты мог бы вернуться домой, взяться за уборку и — почему бы нет? — за перестановку мебели, мысленно сказал я себе. К тому же можно бы позвать Кармен и, если она по-прежнему не прочь навести чистоту, одолеть кое-что с ее помощью. Разумеется, не устраивая уборочных оргий. Я быстро черкнул записку: мол, если у нее нет других планов, не зайдет ли она вечером ко мне; потом поспешил к ее дому и опустил этот листок в ее почтовый ящик. А сам вернулся в тетушкину квартиру. С чего начать?

В конце концов решил начать со спальни, быстро застелил постель, оценил результат, опять сдернул покрывало, разгладил простыню и одеяло, заправил края под матрас, так что получился этакий пакет без единой морщинки, набросил сверху покрывало и тоже тщательно разгладил. Ну вот, пока все хорошо. Я распахнул окно, чтобы проветрить комнату, и некоторое время стоял, глядя во двор.

Перво-наперво мне бросилось в глаза отсутствие голубей, но зато возле кадок с деревцами обнаружился телевизор, по-видимому сломанный. Я решил при случае допросить консьержку насчет этого безобразия и призвать ее к ответу: видит Бог, двор — это не свалка. «Противодействуй в начале»[10]— восклицательный знак.

Что же до голубей, которые в известном смысле были неотъемлемой частью двора, то их отсутствие повергло меня в полное недоумение. Куда они подевались? Не могли же все разом попасть под машину. А стрельбы я не слышал. Однажды во двор приходил снайпер, отстреливал голубей, по распоряжению мэрии; но это ничуть не помешало уцелевшим птицам, как ни в чем не бывало, прилетать во двор и ворковать. Вправду ли голуби — бедствие? Недавно я видел, как старый голубь, пригнувшись, замер перед едущей прямо на него машиной, голубь-самоубийца. Он сидел посреди оживленной улицы, дряхлый, растрепанный. Автомобиль, за рулем которого сидела женщина, наехал на него, я видел, как женщина притормозила, бросила взгляд в зеркало заднего вида, надеясь, что птица осталась цела-невредима. Но голубь был раздавлен. Не хотел, наверно, дожидаться смерти в темном углу, решил покончить с собой. Голубок. В перевязанной цветной ленточкой пачке писем, которые я нашел в недрах шкафа среди сугубо личных вещей и вполне справедливо счел любовными, иные, кажется, начинались обращением «моя голубка». Я тогда прочел всего лишь несколько строк и снова убрал письма в коробку. Что мне за дело до любовной жизни «тетушки»? Отчего люди пользуются этим ласкательным обращением? Оттого что видят, как птицы непрерывно ухаживают друг за другом и совокупляются? Они ведь еще и символ постоянства в любви, преданности, верности? А как насчет оливковой ветви в клюве? Так или иначе, голуби — точнее, их отсутствие на заднем дворе — «сбили меня с пути». Я же как-никак начал убираться.

В спальне о перестановке и думать нечего, да и ни к чему это. Но в битком набитой гостиной прореживание отнюдь не помешает. Что я имею в виду под прореживанием? Не просто прополку, но корчевание, так можно сказать, выражаясь языком земледельцев или лесничих. Для начала я удалил мелочи — разбросанные чулки, губную помаду и прочие сорняки, очистив стол и остальные поверхности. Правда, одного взгляда на мебельные заграждения оказалось достаточно, чтобы весь мой кураж сошел на нет. Которая из этих вещей совершенно лишняя, первый кандидат на вынос? Вряд ли инкрустированный комод а-ля Людовик XV, с узорной мраморной крышкой, хотя он мне не особенно нравится. Для «тетушки» он наверняка обладал эмоциональной ценностью. Как насчет монументального кресла? Не такие ли мягкие громадины называют вольтеровскими? Вполне удобное, не отрицаю, но безусловно слишком велико для маленькой комнаты. Сущий трон, не только необъятный, но властный. Допустим, мне удастся избавиться от этого кресла, а надо ли тогда заменить его другим, поизящнее? Не обязательно, ведь у стены еще и канапе прилепилось. Да, решения радикального толка совершенно не моя стихия. Чего я, собственно, хочу? Устроиться? А имею ли я право на это? Так называемая тетушка дала бы на это согласие? Придет ли Кармен? Кстати, как там день? Все еще молод? Судя по моему аппетиту, он явно успел повзрослеть. Может, пойти купить что-нибудь из еды? Не всё же по бистро шастать. Купить? Но куда девать эту еду? Кухня-то однозначно относится к категории неприкасаемых, тут Кармен права, нельзя не признать. Я решил отложить кухонную проблему до прихода Кармен и пока что прикинуть, где бы поесть. В «Футбольный бар» идти не хотелось. Можно бы наведаться в столовую напротив почты, а еще лучше — двинуть прямиком на улицу Лаба, к Саиду, которого я до сих пор держал в секрете от Гислен и других заинтересованных инстанций, хотя Саид с его по-кабильски округлой фигурой и странным, напоминающим пчелиное жужжание призвуком в североафриканском голосе был мне очень симпатичен и стал чуть ли не другом. Или он скорее ворковал, нежели жужжал? Нет, ни то ни другое. Гнусавил? На самом деле жужжание или якобы воркование — это безостановочное урчание генератора. Как он создавал эту диковинную нотку, дело не мое. Важно для меня совсем другое: я не просто заходил к Саиду, я становился там на якорь. Почему? Потому что длинное, точно кишка, кафе со стенами цвета бурой пустыни представлялось мне не только гаванью, но еще и ковчегом. Почему ковчегом? Разве я потерпел кораблекрушение, и если да, то что было для меня потопом?