Книга Хорошая жизнь - Маргарита Олари

И потому что я не хотела встречаться с Женей, мы с ним, конечно же, встретились. Его и Вериной дочери исполнилось восемь лет, это был семейный праздник, но тогда я уже была частью семьи, так что это был мой праздник тоже. Женя, как и положено палачу, изображал палача. А кто такая Рита, игнорируя мое присутствие, спросил он у Веры. Вера, как и положено жертве, изображала жертву. Женя, я ведь тебе рассказывала, Рита моя подруга. Меня тошнило в прихожей, меня тянуло выйти. Мне хотелось стать Фредди Крюгером и порвать бумажного Женю. Мне хотелось послать Веру. Мне хотелось превратиться в пару китайских кроссовок, чтобы бежать не оглядываясь. Я просила Веру отпустить меня, но Вера уже вошла в образ. Если ты уйдешь, я сейчас тоже уйду, меня все это не интересует, печально ответила Вера. Минут десять или пятнадцать я собиралась духом, убеждала себя, что Веру нужно поддержать в столь тяжелый час. Готовилась без страха войти на кухню, где свирепствовал Женя. Я думала, хорошо, решил, что ты меня сделаешь, а ты не сделаешь. Нет, это не я уйду, это ты уйдешь. Ты уйдешь. Я вошла на кухню и села за стол. Вера благодарно на меня посмотрела. Женя не смотрел на меня, но я смотрела на него. Мы действительно были похожи. У Жени такой же ленивый взгляд, полузакрытые веки, та же привычка подпирать подбородок рукой, та же манера сидеть на кухонных полатях в позе помятого лотоса. Он курил, как я, очищал пачки сигарет, как я, интересовался всем, как я, думаю, он не меньше моего понимал, сколько стоит выступление шапито. В отличие от меня, Женя требовал мзду за выступление. Требовал и получал. Два часа он сидел рядом со мной и делал вид, что меня не существует. Два часа я сидела рядом с ним и делала вид, что для меня существует он и все остальные. Когда мы остались на кухне одни, не глядя на меня, Женя процедил, какая ты шустрая, знаешь, что со всеми происходит, все с тобой советуются, всем уделяешь внимание. Его фраза предполагала ответ с моей стороны, а я промолчала. За два часа человек решился предложить мне игру, в которую я не захотела играть, потому что у этой игры были его правила.

К нам подошла Вера, и тогда Женя включил свою бензопилу, а Вера включила программу «у меня болит голова». На столе не было крепких спиртных напитков, только сухие и полусладкие вина, однако Женя пытался принять их столько, чтобы потом не вспомнить, кого распилил. Пытался, не напивался, начинал покалывать Веру, но в тот день Вера не хотела сидеть на кактусе. У Жени не получалось больше изображать палача. Он раздражался и в трезвом своем раздражении был несказанно одинок, поэтому как-то особенно опасен. Его нападки на Веру оставались неприкрытыми. Вера, постепенно вбирая его раздражение, отвечала ему дерзко. Ее дерзость порождала новые нападки, новым нападкам давался новый дерзкий отпор. До катастрофы оставались считанные минуты. От этой борьбы любви с нелюбовью у меня кружилась голова. Оба кретины. Но Вера кретин, лишенный любви. Опять изобретать велосипед. Велосипед, на котором Женя уедет к себе, Вера въедет в себя, а я не сойду с ума. Нужно изобрести велосипед. Когда с Верой почти случилась истерика, я встала, вышла в прихожую и легла на пол. Лежала на паркете тихо, надеялась, что восьмилетняя девочка найдет меня до того, как ее родители начнут таскать друг друга за волосы. Так и вышло, она меня нашла. Позвала Веру, а Вера, увидев меня лежащей, закричала и позвала сына, вместе они отнесли меня в спальню. Я имитировала потерю сознания качественно и надежно, над моим одром склонились все. Последним в спальню пришел Женя, он был настолько погружен в прошлое, что с трудом переключился. Не помню, что он сказал, когда вошел, потому что Вера его сразу же прогнала. Она держала меня за руку, просила не умирать и в ярости прокричала Жене, пошел вон. Да, пошел вон. Это была моя игра, мои правила. В моей голове прокручивалось «пошел вон», все быстрей и быстрей, громче и громче. Моя игра, мои правила, моя победа. Не я уйду, ты уйдешь. В цирке нет мест. Если бы Женя ушел после слов Веры, проиграли бы мы все, и я, и он, и она. Женя должен был уйти тогда, когда сочтет нужным, а не тогда, когда его выставляют. Опять изобретать велосипед. Поэтому, внезапно очнувшись, слабым голосом я попросила Веру, позови Женю. В этом месте уже сама Вера чуть не потеряла сознание, она решила, я брежу и при смерти. Женя послушно вернулся, сел на край кровати рядом со мной, взял меня за левую руку, говорил, не бойся. Люди, которые еще пять минут назад выливали друг на друга помои, держали меня за руки, успокаивали, лечили, и оба были счастливы. Вера тем, что я все еще жива, а Женя тем, что оказался востребован. Он мирно ушел, пожелав мне не болеть, звонил на следующий день и передавал привет. Это приятно.

Через месяц Жени не станет. Он разобьется на катере, три недели проведет в больнице в состоянии искусственного сна и умрет, когда все будут думать, что скоро его выпишут. Он был сложным человеком, а окружающие настолько привыкли к этому, что даже его смерть покажется им его очередной нелепой выходкой. Действительно, из всех нелепых выходок Жени эта выходка оказалось самой нелепой, последнее и бесплатное выступление шапито. Вера узнает о том, что он умер, лежа в моей постели. Примерит платье вдовы, на которое к тому моменту уже не могла претендовать ни по каким соображениям, однако примерит. Вновь станет жертвой и будет ругать Женину любовницу Ирочку за то, что та посмела на похоронах прикоснуться к покойному. Ирочка, почерпнувшая представление о трауре из голливудских фильмов, постарается на похоронах выглядеть хорошо. Таким образом, Ирочка и Вера будут притворяться вдовами, и у каждой найдется своя правда для лжи. Смерть Жени не перевернет ничью жизнь. Никто не останется потрясенным до глубины души, никто не скажет, с его смертью закончилось что-то или что-то началось. Меня поразит не сама его смерть, а разговоры. То, что я услышу лишь «с ним было тяжело». Возникнет впечатление, будто Женя воплощение зла, чудом попавшее в ряды ангелов, ангелы терпели его, терпели, а теперь только вздыхают, с ним было тяжело. Ведь сказать, что он был скотиной, никто из ангелов не может, не для того на ангелов учились. Но Женю не окружали ангелы. Наверное, с ним было тяжело, а кто спросил у него, было ли ему легко с ними.

Вера скоро забудет о его смерти. Посетует, я живу в квартире, где все сделано его руками, но ничто не цепляет. Да, не цепляет. Вера успела похоронить его еще тогда, когда он был жив, и Женя сознавал это. Хоть Вера считала, что он ее не понимает, она заблуждалась. Женя давно понял Веру, просто никак не мог поверить в то, что она не любила его. Думаю, это к лучшему. Никто и никогда не может поверить в то, что его не любили. Я мало знаю об их совместной жизни, и все же этих знаний вполне достаточно для того, чтобы сказать, я знаю больше, чем мне следовало бы знать.

Мне так хотелось, чтобы ты ушел. Казалось, ты здесь лишний. Мне было не передать тебе всю напрасность того кухонного выступления, всю бессмысленность нашего дележа. Теперь ты ни с чем, и я ни с чем. В нашем судорожном шапито мы единственные зрители собственного величия и ничтожества. Можно всю жизнь любить, а скажут, ты ненавидел. Всю жизнь строить, но скажут, ты разрушал. Всю жизнь карабкаться выше и выше, выползая из кожи, оставляя за собой кровавый след, так ползти к себе, а скажут, убийца. Вокруг белые перья, иногда ты, иногда я, люди без кожи, с нами тяжело, и если не получается стать хорошими, тогда уж ощипать ангелов. Неужели, неужели под этими перьями та же плоть и кровь, что у нас. Нет. Там слюда и ессентуки № 17. Эти ангелы не падают, им неоткуда, отсутствует система распознавания себя, вот и добиться их ангельской любви невозможно. Рассмотрев слюду под перьями, я, знаешь, решила считать их условно живыми, условно страдающими, условно порядочными, условно ангелами. А она любила тебя. Любила, это правда. Только, тоже условно. У каждой безупречности свой изъян, и никто не в состоянии это исправить.