Книга Ностальгия - Мюррей Бейл

Водитель сплюнул и указал на стеклянную дверь.

— Не вижу никаких пигмеев. Там никого нет.

— Скорее похоже на госпиталь в буше… Их здесь, верно, взаперти держат!

— Ну что ж, пошли поглядим на малявок.

— Почему, спрашивается, они ничего не строят в своем этническом стиле? — пожаловался Джеральд. — Каков бы он ни был.

— Баухауз — истинное бедствие, — согласился Норт. — Это унылое безобразие распространилось даже сюда. Вот вам ваш империализм, — обратился он к Борелли. — Колонизация стиля, так, кажется, это называется.

«Коллекция пигмеев», размещенная внутри, немедленно затмила собою вчерашний… э-э… музей. Осмысленной ясностью веяло от ровного кафельного пола, от прямых линий и от естественного света, что струился сквозь гармонично спроектированные окна. Пигмеи — чистенькие, расставлены весьма удачно, зачастую — вписаны в тот или иной исторический контекст. Никаких служителей. Да в них и нужды не было. Каждый экспонат говорил сам за себя; здесь, в сердце первобытного безмолвия, где краем глаза неизменно видишь зеленый лес, каждое высказывание отчего-то обретало новую глубину или акцент — все больше и больше, по нарастающей, по мере того как посетители шли все дальше, шаркая или цокая, в зависимости от обуви, по каменному полу. Аккуратно напечатанные ярлыки — в отличие от Музея ремесел — встряхивали память. Одним словом, на диво отменный образчик ученого попечительства. Низкорослые старички; хотя нет, не все они так уж и стары. Просто иногда человеку средних лет присущи сосредоточенность и отстраненный взгляд глубокого старца!

На невысоких белых подставках, в поразительно знакомых позах, они выставляли напоказ все свои древние благословения — baraka. Многие щеголяли в церемониальных (пурпурных) облачениях. Некоторые — в тропических шлемах. Но подавляющее большинство были в костюмах в тонкую полоску, наглухо застегнутых на все пуговицы, и в рубашках, голубых, как экран телевизора. И где они только нашли столько костюмов? Теперь понятно, отчего здание такой формы: их же здесь бесконечные ряды! Матово-белые, словно сальные, фигуры были снабжены очками и важными газетными номерами и глядели задумчиво, словно перед объективом (Карша из Оттавы[15]), либо завороженно всматривались в некую мистическую точку над горизонтом: воплощение безграничных решимости и оптимизма. Иные — опять-таки большинство — подавались вперед, словно что-то обещая; или, может, нарушая обещания? Как знать. В любом случае, выставленный палец или протянутая для рукопожатия ладонь цеплялись за одежду проходящих мимо туристов. Общее ощущение апелляции к здравому смыслу или похвальбы еще больше усиливалось благодаря фигурам, хорошо известным своим красноречием: рука воздета над головой, словно дирижируя незримым оркестром либо отдавая распоряжения подчиненному. Уинни![16]Ноги широко расставлены, поблескивает золотая цепочка от часов, лиловые щеки пылают (но это жестоко: неужели опять пил?). Молодец, Уинни! «Никогда в жизни…» И бог с ним, с Галлиполи, и с «Лузитанией», и с вторженьицем в Россию, и с золотым стандартом ('25), и с «Бритиш газетт», и с сокрушительными забастовками, и с Дрезденом, и с «полуголым факиром». Великолепный оратор. И остальным тоже сохранили их характерные свойства, более того — высветили еще ярче. Эти их атрибуты, некогда так к себе располагающие, здесь, в изоляции, смотрелись как нелепые придатки: тут — сложенный зонтик, там — трость, несколько крапчатых галстуков (один — «бабочка»), пенсне, собачки-корги, генеральские гольф-клубы, чье-то кресло-качалка, кепи, шляпы-котелки, нюхательный табак, стылые трубки и длинные сигары, усы «щеточкой».

— А вот и Боб!

Брови, двубортный пиджак, разукрашенный орденскими лентами; одна бровь приподнята.

— Не следовало его так выставлять.

— Ну да он таков и был.

— А я думал, он покрупнее.

Некоторые фигуры жили своей жизнью. Ха-ха. Где-то спрятанные заигранные грамзаписи повторяли одно и то же на добром старом новоязе. Причесанные безголовые лица как-то умудрялись кивать и подавать знаки с воображаемых балконов. Президент, откинувшись в кресле и сложив из пальцев некое подобие собора, наговаривал что-то в выпуклый диктофон. Несколько изможденных рук подрагивали над мемуарами. И — деталь практически неизбежная: монархиня в тиаре восседала на белоснежном унитазе, так что глаза ее оказывались на одном уровне с туристами. А что тут, спрашивается, делает вожатый бойскаутов?

На заднем плане маячили всяческие сторонники, анонимные лизоблюды и лакеи, консультанты и советники. Сработанные столь искусно, что комментарии посетителей поневоле сводились к односложным восклицаниям, жестам, кивку или хмурому взгляду, или вот порою чья-нибудь рука указывала на какую-нибудь из второстепенных фигур — истинный шедевр в своем роде.

В конце длинного коридора в маленькой гостиной с мраморным камином и бордовыми обоями хранилась коллекция, по всей видимости, самых ценных аксессуаров — в беспорядке разложенная на дубовом столе. Такие вещицы, как запонки, флакончики с маслом для волос, громкоговорители, были представлены реальными экспонатами, прочие — в виде фотографий либо неких абстракций. При внимательном ближайшем рассмотрении выяснилось, что каждый из предметов либо приклеен, либо привинчен к надежному столу — чтобы, упаси боже, не украли. Лежали тут и дорогие авторучки, и полосатые галстуки, и лосьоны после бритья, и подборка нашивок, эполетов-«омлетов», целое кладбище мундиров, швейцарские носовые платки с монограммами, аперитивы, зубная паста, медали, шарикоподшипники, авторы редакционных статей, красная ковровая дорожка (ну, небольшой фрагментик), флаги и материя для них, панегирики, духовые оркестры, национальные гимны, конституции и прокламации, Туземные республики,[17]рабочие партии (хо-хо-хо!), торжественные церемонии и зловещая темница-колодец, одна штука (в виде оттиска); черный гуталин, разнообразные способы целовать детей, конструкция телевизора, черные лимузины и крепкое мужское рукопожатие.