Книга Быть может, история любви - Мартен Паж

Виргилий не разговаривал ни с соседями, ни с продавцами на своей улице; жизнь квартала и народные гуляния нисколько его не прельщали. У него не было ничего общего с другими двумя миллионами жителей. Они его игнорировали, однако город целиком принадлежал ему; он просто мирился с их существованием. Собственники, подрядчики, нотариусы, агенты по недвижимости, судебные исполнители были бессильны изменить что-либо: Виргилия нельзя было ни экспроприировать, ни изгнать. Он разгуливал как хозяин этих мест, бренча ключами от города. На скамейках проспектов, в парках, на мостах и в старинных зданиях, в сквере Леон и на острове Сен-Луи он чувствовал себя как дома. Он опирался на камни фонтана Сен-Мишель так, словно тот принадлежал ему.

Его друзья жили в десятом, восемнадцатом, девятнадцатом и двадцатом округах. Это был Париж, в котором протекали их будни, Париж их кинотеатров, их кафе и ресторанов. Там они еще могли питать иллюзии, что деньги не всесильны, хотя, продолжая снимать и покупать свои тесные квартирки, сами провоцировали рост цен за квадратный метр. Им, полунищим интеллектуалам до сих пор помогали родители; ведь даже если они работали, то в каких-нибудь театрах или музеях, снимали документальное кино или писали книги по искусству. Ни за что на свете они не назначили бы встречи в каком-нибудь из буржуазных кварталов Парижа.

Прибыв в семнадцать лет на вокзал Монпарнасс, Виргилий решил, что полюбит Париж, потому что больше любить было некого. Париж его не бросит. Париж был рядом, когда он в нем нуждался. Париж не требовал, чтобы Виргилий ехал в отпуск на райские острова, на пляж, где мутит от крема и солнца. Парижу было плевать на то, что он уже неделю не мыл посуду, что он небрит и плохо одет. Париж его любил.

~ ~ ~

Жизнь входила в обычную колею. Понедельник обещал быть столь же бессмысленным и пресным, как всегда. С того дня, когда Клара оставила сообщение на автоответчике, прошла неделя.

Виргилий начал день с зеленого чая и продолжил несколькими чашками цикория. Напиток был красивого черного цвета. Виргилий привык к его вкусу.

Электрическая плита не работала. Виргилий открыл холодильник и задохнулся от зловония тухлых яиц и гнилых помидоров. Йогурты створожились, бактерии расплодились, и пластиковые упаковки раздулись, словно карликовые монгольфьеры. Ему надоело сидеть впотьмах и поглощать холодные напитки. Он позвонил в EDF и попросил восстановить электроснабжение квартиры. Дежурный консультант из отдела обслуживания клиентов объяснила ему, что это непросто: так как он умер, его досье было закрыто, проштамповано и отправлено в архив, находящийся в Гваделупе. Теперь Виргилий должен был представить медицинскую справку о том, что он жив, и ждать, когда специально образованная комиссия эксгумирует его счета. Это займет недели две. А до тех пор ему придется принимать душ в спортивном клубе или у Армель.

По крайней мере, констатировал он, натягивая брюки, в квартире пока не холодно. Еще немного он продержится. Благодаря тоннам углекислого газа, изрыгаемого в атмосферу монструозными машинами, осень не спешит расставаться с теплом.

Вергилий был зол и растерян, в голове роились мрачные мысли. Он вспомнил, как ребенком каждую зиму мучился без отопления и горячей воды. Он поклялся тогда, что никогда не станет жить в таких условиях.

Чтобы отвлечься, он занялся йогой. Скрестил ноги, сделал свечку, задержал дыхание. Через полчаса напряжение спало.

Спустившись позавтракать в «Макдональдс», он твердо решил, что не заслуживает ничего, кроме кислого апельсинового сока и маслянистой булочки. До пакетика с чаем не дотронулся, ограничившись простым кипятком. Его сосед по столу, невысокий человек в шапочке для игры в гольф, изъеденной молью, в грязной рубашке, с двухнедельной щетиной, ел картошку фри и пил газировку; одной рукой он прикрывал шоколадное пирожное, словно защищая его от кого-то. Конечно, Виргилий ни за что бы в этом не признался, но на самом деле он любил ходить в «Макдональдс». Это место нельзя было назвать ни приятным, ни красивым, но он чувствовал себя здесь как дома. Если бы Хемингуэй оказался в современном Париже, ему бы просто не хватило денег на те кафе, завсегдатаем которых он был в 1920-е годы. Единственной гаванью, где он смог бы осесть, чтобы выпить кофе и поработать, стал бы «Макдональдс». Только там можно за весьма скромную сумму просидеть много часов в тепле. Бедняки, студенты, жители пригорода хорошо это знают; они проверяют электронную почту, готовятся к экзаменам и обычным занятиям, что-то пишут; бездомные читают бесплатные газеты, делая вид, что пьют из стаканчиков, которые украдкой берут с чужих подносов. Идея кафе, где мог бы перекусить малообеспеченный человек, превратилась в карикатуру на капиталистическое предприятие. Фаст-фуд оставался единственным гостеприимным, теплым и популярным убежищем. Как это ни печально.

Когда Виргилий вошел в здание «Свенгали», секретарь сообщила, что с ним хотела поговорить Симона. Виргилий накупил кучу разных йогуртов (с фруктами, ароматизированные, с бифидумом актив, с цельным молоком, обезжиренные, с соей, с тростниковым сахаром, с шоколадом). Вдохновение требует подпитки. Идеи-то у него были, но между собой никак не монтировались. Он написал небольшой текст, который легко можно было представить на панно в метро или, еще лучше, в устах улыбающегося актера из телевизионной рекламы: «Йогурт — как сама жизнь: он бел, безвкусен и полон бактерий, однако нужен всем и доступен каждому».

Постучав в приоткрытую дверь, Виргилий вошел в кабинет Симоны.

— Они настаивают, — сказала она.

«Они», о которых она говорила, — это хозяева агентства. Виргилий иногда сталкивался с ними в лифте. Красивая пара, обоим было шестьдесят. Он заметил, что женщина всегда носила твидовые костюмы ярких цветов с карманами в форме открытых вееров и пиджаками, застегнутыми на единственную золоченую пуговицу.

Виргилий положил йогурты на стол. На Симоне было африканское платье бубу, соломенная шляпка, украшенная красным бантом и соломенным же колибри, на ногах — лодочки из черного сатина, расшитые металлическими шариками. Она раскладывала экзотические фрукты на медном блюде. Симона очень нравилась Виргилию, особенно ее лицо со сменой различных выражений: серьезного, жесткого, доверительного. Симона яростно клеймила распространение ядерного оружия, вырубку лесов и защищала капитализм с человеческим лицом. Она была похожа на особу, которая испытала шок, узнав о существовании малярии, и вступила в общество защиты комаров. В агентстве нередко разгорались политические дискуссии в стиле беззубых комедий — много диалогов, а конфликта нет. Благопристойность таких сцен как нельзя лучше подходила темпераменту Виргилия. Его коллеги одинаково хорошо чувствовали бы себя и при Сталине и при Рейгане; как все патриции, они приспособились бы к любому режиму. Это всегда поражало Виргилия, поскольку его родители и их друзья вели себя с точностью до наоборот. Он любил их за их несгибаемость и твердость характера и жалел, что в награду им достаются лишь страдания и одиночество.

Он коснулся рукой экзотических фруктов. Провел ладонью по личи, хурме, манго, гуаяве, гранату. Поколебавшись, взял плод пассифлоры и перебросил его в другую руку.